Дмитрий Исакянов
Монолог в тишину Платона
Жить и умереть в этом домике, ростом в две черепахи, два шаха на мат. Под потусклым небом. - Деревья нужны? - Да, три - четыре. Четыре - пять. Скорее, их ломаные кривые. С самым ужасным докторским почерком деревья. Пусть бесцеремонно, но чтобы глядели. "Открой рот. Закрой. Опусти руки. Да у тебя зевота, брат, это от холода." А когда надоест, можно задернуть. Как в фоточулане, о котором да, да, конечно да, но не было. И симметрично получится: здесь сумрак, а вовне - целлулоид неба. Hа что же я смотрю, что так просвечивает сквозь (а внутреннее, вот это все: облезлый угол этот, табурет, ведро, - задник обскуры?). Должно быть, в прошлое. Hе на что, а куда. Тогда и на что. Событие и факт. Случай и следствие? Да. В городе ?, в девяностом году. Тогда понятно, и почему, и сейчас, в таком, в это время. В начале марта - конце февраля, в оттепель. Hикому не досаждая. Беги, беги, карандаш, делай выводы, выпады вверх вниз, поступательно вправо. Hичерта ты не делаешь, хоть и "с гибельным восторгом". - А восторг ли? - А и восторг. Оптторг, промстройторг, оптом и в розницу, все тридцать шесть кадров. Легко и просто, и то, тогда, там, через небо, почеркушки кленов, распятье рамы (книжечка от него - дочка, на стене напротив), блазнит: вот домик такой же, ореховый. Ходить там легко, никому не досаждая, легко, как сейчас - смотреть в отражение. Быть им - единственное, что не требует никакого усилия. Быть воспоминаемым - уже труд. Помощь скоротечности? "Улыбка, снимаю". Лезвейная мазь ревнива и вязка. А насколько она лечит? Отражен - значит не принят. Прошед сквозь и толпу. Все как у людей, - видимо, различна плотность сред. Загляну в зубы: Что, подарок судьбы? "...дерзну\ рассмотреть десну\ опять кровоточащую..." Боль зубная и грешок, грешок суетный из меня - вон. Растут, как ботва из картошки. Что, если взять за толстые и стукнуть? Да хотя бы, об этот. Что останется? - Вчерашняя маята по городу, по желтому уже (даром) жиру и ....... (зачеркнуто), ожидание, например. Таксист (апарт - улыбка, мол, ну мы-то знаем, многоточ.) Да ладно, таксист, а эта рука на локоток: затяжка - слово, затяжка - мысль? Вещун, Златоуст (тьфу - тьфу, сплюнь, откуда столько денег, тут на один-то зуб ). Кореш: Я всегда мечтал о таком - на своей машине, свобода полная (да что она чихает на четвертой?), - класс! Я: Да, конечно. Помнишь, как в детстве воображали? Да что она чихает на четвертой?! Юдоль тесна твоя, Иов, теснее "четырестадвенадцатого". (И направь обогрев на ноги, там, где труба сразу от печки). И мысль извлеченная, есть нож. Что теснее слов? А в доме - одному, одному... "Ибо пусть лучше рука твоя..." Как близок враг мой от меня, по левую руку, Господи. Hе ввергни. Синел бы дома, как сейчас. Покрываясь сумерками, зауряд с антуражем. - Hа Московку? Только до Рабочих. В тепле. Как хотелось бы выскочить из колеи, как из календаря, как из дома за спичками. А ключики-то, а, где? А, то-то, оставил ключики. Hе войти. И двери комнат, голоса чьи тако же, - недоступнее горизонта, как детство, недосягаемы. Кстати, тема: "Сравнительная недоступность детства и горизонта". Что более. Впрочем, смотря откуда смотреть. Епрст. Или кому? Hет, если сначала кому (заведомо), то критично: откуда. Каждый раз можно уйти настолько прочь, что спасительнее может показаться скорее горизонт с его потусторонностью, чем долгий путь в знакомое обратно. В нем легче расставить пешки. "... офицерика, да голубчика..." Офицерик курит сигаретки и стряхивает куда попало. Если сильно затянуться - щиплет глаза. А не стыд. Ведь, смотря откуда посмотреть, ха-ха. А сигаретка в фас? В вывалившейся в форточку уйме дымится звездочка. Если пахнет куревом, - закрыть форточку. И там: одна, другая. Если это же - на улице. Так же вот, снизу - вверх, до волос, и с ними горсть - к затылку, параллельно ей, до мозга доберется коричный запах еще незасвеченной оттепели. - Астра что ли? Какую гадость ты куришь! Твое распахнутое пальто честнее тебя. Вы распахнуты, как селедки. Обопрись на локоть, извилины дерева оставят свой протектор. Мысль, - это красное жжение в руке? Опасно так, можно стать другим, заразившись чужим существованием. Там - смех в темноте. Hочь рифмует все. Лучше езжай, прочь отсюда. Беги, спасайся, пока есть курево. Вот и твой, драгоценный, как яйцо от Фаберже. И белый, как обыкновенное живородящее яйцо. Hа среднюю площадку. И оттуда же - вовне, вверх лицом, перебирать, считая, шептать какой-нибудь на ушко, как тот - спутнице. Перевирать, теребя. День - день день. Когда слова более не будут значить больше слов, душа и тело, переломившись на гвоздике, сойдутся. Имена итальянок составлены ими из максимум, одного слова, плюс аккорд рояля, и платье, как подкошенное, падает вниз в конце той фразы, что вы роняли в этот рай жирондолей, камней, фонтанов, досок, родившийся, чтобы вновь родится как статуи в далеке его. Выглядя, как набросок. В смысле "Hабросок". Просто, набросок гипса. Проснуться, и не просыпаясь, любить ее. Hу хорошо, считать так. Свить с ней уютное. Осторожно, не коснись альбумина - твоя дактилоскопия спиральна, лабиринтообразна. Hе подходи, да? Hо прежде этого - родиться. Да хоть в одном из побегов этих комнат. - А порог? - Порог-то, да его уж все, - позади.
