Употреблено - [79]
– Хорошо бы сделать вены голубыми или фиолетовыми, а головку – розовой или красной, но эта модификация FabrikantBot работает только с одним цветом, разноцветный объект сконструировать не может. Приходится самой раскрашивать, так неудобно. Уговариваю отца раскошелиться на следующую модель, а он ни в какую. У RepliKator 3 двойной экструдер, рабочая платформа подогревается, и он, кажется, может работать с ABS-пластиком, который значительно дороже. Но дело не только в деньгах. Отец хочет узнать, что я делаю на принтере, а я ему не показываю.
– Увидев пенис Эрве, ваш отец вряд ли обрадуется. Он, конечно, много пенисов повидал в свое время, но не при таких обстоятельствах.
– Эрве не только пенисы мне присылает.
Они оставили удовлетворенный FabrikantBot пыхтеть в одиночестве и вышли на лестничную площадку. Чейз заперла дверь, повернулась к соседней.
– Это моя спальня, следующая – ванная, а в эту – она повернулась к двери, смотревшей прямо на них, – мы сейчас пойдем. Здесь моя мастерская.
Чейз щелкнула выключателем, и Натан увидел, что эта комната – зеркальное отражение той, где стоял принтер, только окно в дормере закрыто ставнями. Здесь стояло два необтесанных деревянных стола на козлах: один длиннющий, как стол для пикника, другой квадратный, заставленный жестянками с краской, банками с водой, заваленный тюбиками, кистями, обрывками материи, прямоугольными пластиковыми палитрами с крышкой, шпателями.
– Ну вот, смотрите. Я уже говорила, что сама разукрашиваю модели. Рисовать можно прямо на полилактиде акриловой краской. Можно даже сначала зашкурить, чтобы получить неоднородную фактуру. Жаль, тут раковины нет, вода частенько бывает нужна, но ванная по соседству. Тут у меня бардак, конечно…
Чейз отвернулась от стола с красками и шагнула к длинному столу, на котором под куском холста лежали большие округлые предметы. Чейз постояла немного, глубоко вдохнула – с каким-то даже благоговением, подумал Натан, – затем наклонилась и начала осторожно отворачивать холст. Глазам Натана представали воссозданные в термопластике части изувеченного, расчлененного женского тела, расположенные без видимого порядка. Раскрашены они были грубо, но достаточно убедительно, чтобы Натан испытал отвращение, напомнившее ему страшную мясную лавку, на которую он как-то наткнулся в маленьком испанском городке. Одна отрубленная грудь, обрубки бедра и голени, пальцы, отделенные от кисти, туловище, рассеченное на четыре части, жуткая голова со вскрытой черепной коробкой и распухшим языком, торчащим изо рта. Почти на каждом квадратном сантиметре тела крошечные ямки, будто его покусала огромная стая пираний, и каждая ямка любовно раскрашена темно-красной акриловой краской – цвета омертвевшей ткани.
– Их прислал мне Эрве, кусочек за кусочком. – Чейз бросила аккуратно свернутый холст под стол. – Я их скомпоновала и разукрасила. По-моему, живописно получилось.
Она повернулась к Натану, прислонилась к краю стола, заложив руки назад.
– Знаете, я хотела назвать свое произведение “Употреблено”, но отец меня опередил. Может, вам удастся уговорить его озаглавить книгу иначе?
Натан узнал это истерзанное тело, вернее, его части – он видел их на фотографиях, которые присылала Наоми. В совокупности они были когда-то Селестиной Аростеги.
– Итак, ты все-таки сделал это. Отрезал жене грудь с ее согласия.
Наоми старалась мыслить в жестких категориях журналистской объективности и закона: этой глухой, влажной ночью в конце токийского лета только так ей удавалось сохранять присутствие духа. Они вышли на улицу, в унылый, гибнущий сад, потому что в доме стало невыносимо жарко – тесно, душно, как в мокрой от пота постели. Наоми сидела у дальней стены дома на бетонной в пятнах лишайника скамье, стилизованной под выбитую из камня. Оранжевые фонари под колпаками, похожими на тяжелые веки, то обливали ее резким светом, как медицинские бактерицидные лампы, то бросали ей на лицо глубокие, дрожащие тени, вырезая его из темноты. Аростеги бродил с Наоми по саду, пинал невидимый во мгле хозяйственный мусор, бурлившей у его ног встречным потоком.
– Знаешь, один мой коллега – не буду говорить кто, ты ведь непременно его разыщешь… Словом, как-то нас занесло в караоке – не здесь, в Париже, и мне выпало петь “Je t’aime… moi non plus”[32]– партию Сержа Генсбура, а этот мой коллега пел фальцетом за Джейн Биркин. Петь я согласился исключительно из уважения к Сальвадору Дали – его слова про коммуниста Пикассо обыграны в названии песни[33]. Генсбур хотел, чтобы Биркин пела голосом маленького мальчика, и мой коллега пел так же, причем без видимых усилий. В общем, в тот вечер он открылся мне с неожиданной стороны, и, скажу тебе, я прекрасно прожил бы без такого открытия. Решив, вероятно, что этот пошлый дуэт нас сблизил, коллега поведал мне о своей кровожадной мечте, а именно: в пылу страсти отрезать женщине грудь. Он все искал женщину, которая позволила бы ему это сделать за деньги, и доктора, который бы его проинструктировал. Мой коллега был человек щепетильный и аккуратный. Не знаю, осуществил ли он свою мечту.
