Упоение властью. Револьвер, спирт и кокаин. 1917 год - [49]

– См-е-е-рть! – вопил этот человек с иконописным, худым, тусклым, изможденным лицом.

– См-е-е-рть! – говорил он, чертя кресты, устремляя в точку свои стеклянные, помутнелые глаза, выпивая время от времени из стакана крупными глотками чистый спирт, болезненно каждый раз, искажавший его лицо, сжимавшееся судорогой. И он в это время делался ужасен и противен, столь отвратительна была его больная, полусумасшедшая улыбка искривленного рта. Он хватался за грудь, как будто бы там что-то жгло, что-то душило его… Глаза его вдруг вспыхивали фосфорическим цветом гнилушки в темную ночь в лесу, и оп опять чертил кресты в воздухе и и повторял заунывным, глухим голосом все то лее одно излюбленное км слово:

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е-рть!

– Да будет тебе! – зло окликнул его Железняков.

Он хихикнул, и я узнал этот смех, хихикнул еще раз, как-то сжался в кресле, точно вдавился в него, захлебнулся, закашлялся, и прохрипел:

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е рть!

Был четвертый час ночи.

Вдруг в комнату полувбежал коренастый, приземистый матрос в круглой матросской шапке с лентами, с широко открытой грудью. Его короткая шея почти сливала кудлатую голову с широкой спиной. Он вдруг остановился посреди комнаты, изогнулся, сразу выпрямился и заплясал матросский танец, широко размахивая ногами, отчего его широкие матросские штаны колебались в такт, как занавески. Другие матросы повскакали с мест и присоединились к нему, выделывая этот вольный танец, сатанинский танец смерти, и когда они, распаленные, вертелись в вихре забытья и вдруг остановились, он, этот коренастый, а за ним и все другие, запели песню смерти – смерти Равашоля:

Задуши своего хозяина,

 А потом иди на виселицу,

Так сказал Равашоль[1].  

И каждый из них, а коренастый больше всех и лучше всех, в такт плясу, с чувством злобы и свирепой отчаянности при слове «Равашель» делали быстрое движение правой рукой, как будто бы кого-то хватая за глотку, и душа, и давя, шевелили огромными пальцами сильных рук, душа изо всех сил, с наслаждением, садизмом и издевательством… И когда невидимые жертвы все падали задушенными, – так был типичен и выразителен танец, – они опять неслись в вихре танца, танца смерти, размашисто и вольно выделывая разнообразные коленца там, вокруг тех, кто должен был валяться задушенными около их ног. И опять песня смерти, и опять скользящие, за горло хватающие, извивающиеся пальцы, пальцы, душащие живых людей.

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е-рть! – громко и заунывно, чертя кресты в воздухе, вопиял тот иконописный, с ликом святого с православной иконы… И он поднялся и, шатаясь, подошел к этим беснующимся и млеющим в танце смерти, и судорожно брался он за свой наган, то оружие, чем приводил он в исполнение свою заветную мечту.

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е-рть! – и он троекратно осенял большим крестом тех, кто замирал в исступлении кружения.

– Не могу! Не могу! Не могу! Тяжко мне! – кричал тот приземистый и хватался за грудь, точно стремясь ее разодрать, и извивался, и изгибался весь, откидывая назад голову.

Короткая шея его и обнаженная волосатая грудь то смертельно бледнели, то вдруг вспыхивали ярко-красным огнем, заливаемые кровью, и кожа его пупырилась и делилась той, что называют «гусиной кожей».

– Убить! Надо убить! Кого-нибудь убить!.. – и он искал револьвер, судорожно неверной рукой шаря вокруг пояса.

– Жорж, что ты, с ума сошел? – крикнул на него Железняков.

– Накачайте его!..

И ему дали большой стакан чистого спирта. Он выпил его одним духом, бросил стакан. Разбилось и зазвенело… Схватился за голову, выпрямился, замолк с открытым ртом и остановившимися глазами, шатнулся, шарахнулся и рухнул на диван, неподвижный, мертвецки пьяный.

– О-о-о-х-х-х, – пронесся стоп, и все стихло.

– И вот так каждый день, не может! Как наступает рассвет, томится, ищет, душит руками, плачет и хочет убить. На фронте в окопах выползал в эти часы на разведку и переколошматил многих немцев и здесь ищет, кого убить, и, бывает, убивает, да мы за ним следим, вот только спиртом и глушим, спокойно рассказывал кто-то из матросов.

Иконописный все чертил кресты, протрезвился и вдруг, извиняясь, заговорил скороговоркой:

– Вот чудак! Я проще! Все прошусь в командировку. Приедем с отрядом на станцию, идем тихонько. Где дежурный? Идет офицерик. Я подхожу, улыбаюсь, он идет, сердечный, и не думает, а я раз, – супу вот моего миленка, – и он показал на наган, – и всегда прямо в печенку снизу – трах! – и готово! Кувырк! Глазами хлоп! А я его в лоб, если еще жив. И иичего-с! Готов, и все тут. Очень я этих офицериков люблю угощать. И самому, знаете, приятно, тепло делается, и на душе спокойно, радостно, тихо, словно, ангелы поют… и он закрестил крестами.

– И что же вы много их так?

– А как же? Счет веду, не ошибусь. Сорока трех уже имею. У-п-о-к-о-й, г-о-с- п-о-д-и д-у-ш-и р-а-б-о-в т-в-о-и-х! – затянул он гнусаво и глухо по- дьячковски. – А вот ноне сорок шесть будет! – и он трижды закрестил крестами, радостно улыбаясь.

– Я тебе! Будет! Иди спать. Нажрался… – сердито заговорил Железняков, чувствуя неловкость своего положения сознательного анархиста. – Пшел!