Уплывающий сад - [66]

Юзеф уже все разузнал, он хочет уберечь Анну от ненужных поисков, расспросов. Хочет провернуть все поживее и как можно быстрее покинуть территорию вокзала — подобно Мире он не любитель вызывать духов и проводить следственные эксперименты.

Анна:

— Значит, в этом коридоре мы спрятались за ящиком. Смотри, смотри! — восклицает она, радуясь неизвестно чему: — Смотри, там стоят два ящика…

— И что с того? — с иронией спрашивает Ян. Откуда только он взялся, она даже не заметила, что раньше его не было… Вернулся и иронизирует.

Погрустневшая, задумавшаяся Анна признает:

— Ничего, ты прав.

Однако она все же спускается в туалетную комнату, где они тогда долго сидели на плюшевом диванчике с вишневой обивкой, потому что боялись вернуться наверх, в зал. Вишневый плюш выцвел, порыжел. Вода тихонько шумит в трубах так же, как тогда. Да, похоже. Анна присела на порыжевший плюш и вдруг испугалась — она была не одна. Недалеко от нее на плюшевом диванчике сидела какая-то женщина. Она не сразу узнала собственное отражение в пожелтевшем от старости зеркале. Сердце стучало как бешеное — она изо всех сил бежала по лестнице. Мира допивала в буфете свой кофе.

— Ну и как? — спросила она. — Вот оно тебе было нужно? У тебя совершенно красные глаза. Наверное, давление подскочило…

После чего сообщила, что мужчины ждут в машине на парковке. Едва они вышли на улицу, Анна почувствовала очередную волну тошноты.

* * *

Они отправились гулять по городу. Сделав несколько шагов, Анна сказала, что возвращается домой, но сначала ей нужно в аптеку, чтобы купить порошок. Юзеф всполошился:

— Какой порошок? Тебе плохо? Болит голова?

— Нет. Нет… Мне жаль, что я испортила нашу встречу.

— Не говори глупостей, — оборвала ее Мира.

Они купили драмину. Улыбающийся аптекарь услужливо предложил ей стакан воды. Седые волосы, здоровый цвет лица, ухоженные ногти. Нехороший возраст, думала она, запивая порошок.

Дома она легла, оставив лишь тусклый свет, тошнота почти отступила. Лежа в драминовом полузабытьи, она слышала доносящийся из соседней комнаты голос Юзефа, который говорил:

— Мы вернемся домой пораньше, завтра утром и отправимся, думаю, так будет лучше.

И голос Миры:

— Наверное, ты прав.

Потом до нее доносились обрывки разговоров. Речь шла о том времени. Юзеф тоже что-то рассказывал, он, который так неохотно, так скупо говорил на эту тему.

* * *

Поезд тронулся, Анна уснула и долго спала.

— Где мы? — спросила она, проснувшись. — Мы уже пересекли границу?

Оказалось, что границу они пересекли давным-давно и скоро надо будет выходить.

— Ах, как удачно, — обрадовалась она. — Мне срочно надо что-то съесть, я ужасно голодна. Давай как следует позавтракаем на вокзале…

— Тебе уже лучше? Правда? Скажи…

— Что значит лучше? Я чувствую себя прекрасно. Просто прекрасно…

Юлия Заметки к биографии Julia Zapiski do życiorysu Пер. А. Векшина

Юлия приехала с детьми на каникулы и так и осталась в нашем городке. Ее мужа, рослого Шимона, с черной щетиной, пригнал сентябрь разгрома Польши.

Я помню Юлию последних дней августа: она плывет по пыльной площади под парусом широкополой черной соломенной шляпы, еще худая, в песочном платье, в песочных перчатках до локтя, элегантная, городская. Походка легкая, ножка изящная.

— Поразительно в некоторых женщинах умение приспосабливаться, — говорит приятель ее молодости, Генек, который приехал в родные края из самого Парижа и, как и Юлия, остался в городке. — Последний раз, когда я ее видел, она жила с мужем в деревне, — рассказывает он (можно подумать, я и без него этого не знаю…), глядя на удаляющуюся Юлию. — Они жили там в избе, которую снимали у крестьян, Юлия ходила с ними в поле, освоила их кухню, манеру одеваться — носила широкие юбки и старые свитера, в ее лексиконе появились чисто деревенские выражения. Вечером, когда она помогала хозяйке кормить свиней, я коротал время за чтением Пруста, стоявшего на полке рядом со справочником первой помощи — в деревне не было врача. Я был поражен этой метаморфозой, ведь я знаю ее с детства. Пруст на полке, а она — крестьянка. А теперь снова…

Он крутил головой в перышках тоненьких волос, его голубые глаза выражали, помимо недоумения, глубокое восхищение.

Недавно миновал полдень, солнце печет. Новая Юлия удаляется легким шагом, в песочном платье и черноте соломенных крыльев. Никто, кроме самых близких, не знает, что черное и песочное куплены не ею, что не она выбирала крой и цвет: это подарок богатой родственницы. Никто и не догадался бы, потому что Юлия выглядит так, словно всю жизнь носила парижский песочный цвет и флорентийскую соломку.

По мере того как она удаляется, песочный сливается с красками пыльной площади, и вскоре виднеется лишь черное облачко, плывущее над ее красиво очерченной головой.

Люди суеверные увидели бы в этом предсказание.

— Но, но… нельзя же так!

— Почему нельзя? — спрашивают люди суеверные и извлекают на свет еще одно предсказание, на этот раз из далекого прошлого. Старший сын в два года лишился глаза, не помогли поездки к венским профессорам, так и остался одноглазым, со стеклянным шариком с коричневой радужкой. Рассматривая что-нибудь, он поворачивал голову вбок. Младший же родился раньше срока, и долго не знали, выживет ли. А потом и его возили к профессорам, рахитичного, худого, голова у него была немного великовата, вытянутая, как яйцо.