Уплывающий сад - [20]
Агафьины истории — единственная нить, связывающая меня с внешним миром. Уже много лет я не встаю с кресла, прикованная к нему немощью ног, ни с кем не вижусь, а отголоски дня доходят до меня приглушенными и далекими сквозь густую изгородь, которую некогда посадил мой муж.
Уже год, то есть с тех пор, как мы пали жертвой идеологии Herrenvolk[26] и жизнь наполнилась неизвестными нам ранее жестокими делами, отчеты Агафьи были единственным и необходимым средством, позволявшим мне пассивно, чисто эмоционально участвовать в истории наших дней.
Нельзя не упомянуть, что именно Агафье я обязана тем, что мой дом — просторный, отдельный, окруженный садом, насчитывающим семьдесят восемь плодовых деревьев, — не попал в реестр недвижимости, предназначенной для немецких офицеров. Я до сих пор не знаю, как ей это удалось. На мои настойчивые расспросы следовал лаконичный, мало что проясняющий ответ: «Фигушки они получат, эти сволочи, а не квартиры!» Обнаруженное спустя пару дней отсутствие розенталевского фарфора наводило на мысль о взятке, особенно если учесть, что припертая к стенке, Агафья впала в ярость: «Людям жрать нечего, а вы всё о рузенталях! Постыдились бы!»
Я стушевалась. Она была абсолютно права.
Солнце изрядно шпарит, в его лучах подрагивает рыжая взвесь пыли, поднявшейся от давно не чищенных ковров и тяжелых парчовых штор. Молчание Агафьи, которая, подпоясанная вместо фартука грязноватой тряпкой, с пустым подносом в опущенной руке, стоит на пороге (рассказывает она всегда стоя), затягивается. На сей раз я предчувствую симфонию, длинную историю, и с нарочитым усилием встаю с кресла, медленно ступаю по ковру к окну, чтобы потушить солнце. Достаточно один раз дернуть шнур — и гаснет яркое пятно зелени, меркнут налившиеся подсолнухи, благодарно склонившие головки к югу, стихает жужжание пчел, исчезает запах нагретой за день травы. Комната резко погружается во мрак цвета тяжелого красного вина. А я теперь сражаюсь с пространством в несколько метров, которое отделяет меня от кресла, и жду традиционного грубоватого замечания: «Ничего, ничего… Движение — жизнь». Но Агафья вовсе на меня и не смотрит, видно, взвешивает в мыслях первые слова, которые — в этом нет никаких сомнений — прозвучат сразу, как только я устроюсь в протертом кресле. Я сижу напротив двери, слегка приподняв голову — готова.
— А сегодня на выгоне две машины с евреями расстреляли, — произносит Агафья и смотрит мне прямо в лицо своими слезливыми, грибковатыми глазенками. Я машинально подношу руки к вискам, однако тут же их опускаю, одернутая ее резким взглядом. «Надо знать», — вспоминаю я ее слова, когда после первого сообщения о жестокой расправе, которую учинили немцы в нашем местечке, я тихо запротестовала: «Агася, я не могу это слушать… Я больна, пощади меня». — «Надо знать, поглядеть. И запомнить», — возразила она, и с тех пор я не отваживалась ее прерывать.
— Их расстреляли поутру, вы еще спали. Я как раз встала, мы с братом в Лубянки за мукой собирались ехать. Ни щепотки муки в кладовке! Приехали, было семь утра. Миколай закопал мешок под солому, молоко пить не стали, хоть нас и угощали. Думаем: пора двигать назад, почто немцам днем глаза мозолить. Ну и утром-то куда приятней ехать, холодок, в лесу птички поют, роса на траве, а дальше над полями туман белый, как греча в цвету. Заговорили мы с Миколаем о прежних временах, когда он хаживал к мельниковой дочке, что потом за другого замуж вышла. Миколай аж за бока схватился, когда я ему попомнила, как он это, женихался — сватался, значит, — поправила она сама себя. — Вот я и говорю, что туман лежал на полях и заслонял мир. Так что когда мы из лесу-то выехали, ничегошеньки еще видно не было. Только лошадь насторожила уши и поводит ими, нервничает. Вот, пани, лошадь-то первая поняла, что беда рядом. А мы — только как прогремел выстрел. Близко. Сивый встал на дыбы, Миколай отпустил поводья, соскочил с воза. Стоим мы на дороге — что делать-то? Голоса слышно не то близко, не то далеко, туман будто ватой нам уши заткнул. И один за одним выстрелы, чей-то короткий крик и — тишина. Я вся взмокла от пота, больше всего тут, между грудями, блузка к телу прилипла, словно я купалась. «Не боись, — говорит Миколай, — евреев стреляют. Слазь с воза и дуй в лес. Теперь не проедем, нужно переждать, пока не кончат».
Он повернул, тихонько, оставил лошадь в орешнике сбоку от дороги, тут как раз туман поднялся, и, когда я села в траву на опушке леса, уже все было как на ладони…
Видно, она заметила, что я побледнела, потому что замолчала и ехидно наблюдала, как я тянусь за стаканом чая. С ложки просыпалось немного сахара — рука дрожала.
— Скажи я кому, что вы, пани, такая неженка, вот бы смеху-то было! Нежность нынче нужна жесткая, да, да, жесткая. Другой — грош цена.
Маринованные Агафьины грибочки сурово засверкали, я поставила стакан на место.
— Их было немного, самое большее — семьдесят человек и немчуры малость. Брали ночью, в Пригородке, в том районе, что у пруда. Теперь часто берут — в гетто же все не поместятся. Немчура ходит там и сям, ружья наготове, а как кто из них крикнет — что твой пес залает. Евреи роют ямы, в ямах уже трупы. Роют тихо, основательно — не абы как. Вы только подумайте: самим себе могилу рыть… И что они чувствовали, пока рыли? Знаете?
Сегодня мы знакомим читателей с израильской писательницей Идой Финк, пишущей на польском языке. Рассказы — из ее книги «Обрывок времени», которая вышла в свет в 1987 году в Лондоне в издательстве «Анекс».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.
События, описанные в этой книге, произошли на той странной неделе, которую Мэй, жительница небольшого ирландского города, никогда не забудет. Мэй отлично управляется с садовыми растениями, но чувствует себя потерянной, когда ей нужно общаться с новыми людьми. Череда случайностей приводит к тому, что она должна навести порядок в саду, принадлежащем мужчине, которого она никогда не видела, но, изучив инструменты на его участке, уверилась, что он талантливый резчик по дереву. Одновременно она ловит себя на том, что глупо и безоглядно влюбилась в местного почтальона, чьего имени даже не знает, а в городе начинают происходить происшествия, по которым впору снимать детективный сериал.