Уолдо, Неприятная профессия Джонатана Хога и другие истории - [204]

* * *

Голод стал еще сильнее. Он снова обратился к сомнительного вида комкам и обнаружил, что может заставить себя прожевать и проглотить кусок. Это вполне могло и не быть едой, это мог быть даже яд, но желудок эта гадость наполняла, и голодные спазмы прекратились. Билл даже ощутил сытость, особенно после того, как прополоскал рот, израсходовав еще один водяной шарик.

Еда изменила направление его мыслей. Он не был мертв, или, по крайней мере, различие между жизнью и смертью было неощутимым, чисто терминологическим. О'кей, значит, он жив. Но он заперт в одиночестве. Кто-то знает, где он находится, и заботится о нем, снабжая едой и питьем — таинственно, но вполне разумно. Следовательно — он пленник, а это предполагает и наличие стражи.

Чей пленник? Он был поражен шаровой молнией Лагранжа и затем очнулся в этой скорлупе. Приходится согласиться, что вроде бы док Грейвс прав: шаровые молнии управляются разумом. Далее, это существо — или существа? — управляющее ими, обладает странными представлениями о том, как следует обращаться с пленниками, да и захватывают в плен по меньшей мере странным способом.

Эйзенберг был смелым человеком, что довольно типично для расы, к которой он принадлежал, — безрассудная смелость, как у собачек-пекинесов. Человек сознает необратимость смерти, но смиряется с тем, что она возможна в любое мгновение — на шоссе, на столе хирурга, на поле битвы, в самолете, в подземке, — и с легким сердцем принимает, что в конце концов она неизбежна.

Эйзенберг был человеком впечатлительным, но не подверженным панике. Ситуация определенно была любопытной, скучать не приходилось. Если он пленник, то весьма вероятно, что похититель вот-вот явится допрашивать его, а может, попытается использовать его каким-либо способом. То, что он был оставлен в живых, а не убит, означало наличие каких-то видов на него. Очень хорошо, он постарается быть готовым к любой неожиданности, сохранить холодный, изобретательный разум. А пока придется смириться с тем, что в данный момент он ничего не может сделать для своего освобождения. Эта камера поставила бы в тупик самого Гудини — сплошные гладкие стены, невозможно найти точку опоры.

Как-то ему показалось, что он нашел ключ: ведь в камере должны быть какие-то санитарные приспособления и, значит, связь с внешним миром. Но продвинуться дальше с этой идеей ему не удалось: похоже, клетка была самоочищающейся. Билл не мог понять, как это происходит.

Наконец он снова заснул.

* * *

Когда он проснулся, то увидел, что произошло только одно изменение — запасы еды и питья пополнены. День прошел без происшествий, в бесплодных размышлениях. На следующий день было то же самое.

Он решил бодрствовать как можно дольше, чтобы понять, как в его клетке сменяют еду и питье. Он прикладывал колоссальные усилия, чтобы не заснуть, принимал самые крутые меры: кусал до крови губы и язык, безжалостно щипал мочки ушей. Решал запутанные логические задачи.

Наконец он отключился; проснувшись, убедился в том, что запасы еды и питья пополнены.

Периоды бодрствования сменялись сном, приходили голод и жажда, он утолял их, снова засыпал. После шестого или седьмого сна Билл решил, что ему нужно что-то вроде календаря, чтобы не свихнуться. Иного способа измерять время, кроме как считать периоды сна и бодрствования, у него не было. За неимением лучшей меры пришлось назвать это днями. Делать записи было не на чем, кроме собственного тела. Пришлось довольствоваться этим. Отгрызя кусочек ногтя большого пальца, Билл превратил его в подобие татуировочной иглы. Царапая одно и то же место на бедре, он оставлял там красный след, который был заметен пару дней, а потом снова мог быть восстановлен. Семь полосок означали неделю. Если недельные полоски наносить возле каждого из пальцев рук и ног, то можно отмерить двадцать недель — а это было намного больше, чем, как он полагал, ему может понадобиться.

Когда вторая семидневная полоска появилась у безымянного пальца его левой руки, произошло событие, нарушившее монотонное чередование дней. Проснувшись, он вдруг осознал, что теперь он не один!

Рядом с ним спал человек. Убедившись, что действительно не грезит — потому что во сне он часто кого-нибудь видел, — Билл протянул руку и потряс соседа за плечо.

— Док! — завопил он. — Док! Проснитесь!

Грейвс открыл глаза, поморгал, уселся и протянул руку:

— Привет, Билл. Я чертовски рад тебя видеть.

— Док! — Он хлопнул старика по спине. — Док! Вот это да! А представьте себе, как я-то рад увидеть вас!

— Представляю.

— Послушайте, док, где вы были? Как вы здесь очутились? Огненные шары вас тоже утащили?

— Не все сразу, сынок. Давай позавтракаем.

На «полу» у их ног лежала двойная порция провизии. Грейвс взял шарик, привычно проколол его и выпил, не пролив ни капли. Эйзенберг понимающе посмотрел на него:

— Вы здесь уже не первый день.

— Это верно.

— Шары похитили вас в тот же момент, когда и меня?

— Нет. — Он потянулся за пищей. — Я поднялся на Столб Канака.

— Что?!

— Именно. Дело в том, что я искал тебя.

— Да что вы говорите!

— Вот так. Похоже, моя дикая гипотеза верна: Столбы и шаровые молнии — это следствия одной и той же причины, той, что я называл Икс!