Унтовое войско - [179]

«Лучше бы не встречать их мне, — подумал он. — Кой черт меня дернул заворачивать на эти зимники? Теперь вот мучайся, терзайся, проклинай себя, этих беглых, что сдуру вымахали на тебя с кольями. Ах ты ж, боже ж мой! И надо же… Кто бы мог подумать? Кто бы».

Он уже ненавидел этих бродяг, жадно поедавших его припасы, ненавидел их свалявшиеся бороды, их лбы, не успевшие зарасти волосами, их худые дрожащие руки, слезящиеся глаза.

Насытившись, бродяги смотрели на него уже с какой-то осмысленностью и живым блеском в глазах. «А ведь они не прочь снова напасть на меня», — пришло ему в голову и жестокий и злобный живчик зашевелился у него под сердцем.

Кудеяров вскочил на коня и велел бродягам двигаться поперед лошади в Новобрянское селение. Они послушались без ропота и побрели, спотыкаясь, то подтягивая сползающие порты, то расчесывая свои зудящиеся тела.

Ефим, прихрамывая, шел последним. По бледным щекам его стекал пот, он морщился не то от боли, не то от жары и все кряхтел и бормотал что-то. Едва миновали зимники и вошли в лес, Ефим остановился и начал снимать с себя рубаху.

— Ты чео? — спросил оторопело Кудеяров.

Бродяга даже не посмотрел в его сторону. Сняв рубаху, он протянул ее старику.

Выменяешь на хлебушко у христиан.

Ефим перекрестился и повернулся к Кудеярову:

— Сил нет. Не дойду… Тут бы успокоиться хотела душа. Березки, травка, место сухое, песочек… Чем на проклятой Каре… Все едино. Чео на плаху ведешь? Махни сяшкой и конец… Ефиму Холодову. За ради Христа! За себя перед богом и судом его страшным ответ дать могу… Как суще… господь бог душевно и телесно да поможет мне в судный час.

Старик и Михайла, разомлевшие от сытости и солнца, блаженно щурились и улыбались, поглядывая на Ефима. Они оба ничего не смыслили из того, что происходило на их глазах, оба хотели спать и ни о чем не думать.

Кудеяров обмяк в седле: «Давно пора ехать в улус за лошадью, а я тут прохлаждаюсь с имя… Не видел я их, сюда не заезжал… Спаси, Христос».

— Живите, как схотите, христовы странники, — проговорил он глухо. — Не видел я вас и вы меня тако же… Не кладите худой славы на меня, что стрелил я… Напредки поопаситесь выскакивать с кольями на кого попало. Казака наскоком не возьмешь.

У Ефима задрожали ресницы, слезы потекли из глаз. Он плакал, захлебываясь.

— Как же так, а? Как же? — шептал он потрескавшимися губами. — Отпущаешь нас… Вот слава те господи! И мы ведь в Расее в церковь хаживали, крест на шее имели… В светлое христово воскресенье помолимся за твою душу, казак.

Кудеяров тронул коня, но тут же придержал его. Что-то мучило его, держало тут, мешало уехать. О чем-то надо было спросить этих бродяг, узнать… Ах, да! Он так и не знал, за что же эти трое угодили в каторгу.

Старик и Михайла, поняв, что им дарована свобода, смеялись утробно, рты у них кривились без звука, они держались за животы и осоловелыми от нахлынувшей радости глазами смотрели на казака.

— Можа, более не свидимся, боговы странники. А любопытственно мне… За какие грехи тяжкие угораздило вас в колодничью партию? В Кару за так не погонют, не сошлют. Явственно услышать бы… Как более не свидимся, — несвязно спрашивал Кудеяров.

Ефим отстранил рукой старика и Михайлу, прошел, хромая, к лошади, взялся кривыми цепкими пальцами за уздечный мундштук, затряс бородой, — забормотал, утирая лицо:

— Пострадали, казак, за мир православный. Все мы трое… одной волости Вепревской. Народ оголодал, пухнул с голодухи. Бунт учинил перед помещиком, красного петуха пустил… На усмирение казаков вызвали. Ну и коих… сяшками посекли, нагайками побили, коих в железные цепи да в Сибирь_:матушку, безо всякого сроку, навечно определили. Вот и суди о наших грехах… За зря охаяли нас. Благодарим тебя, казак, что насытил нас, грешных, недостойных. Напитались мы, отогрелись.

Благодарим… а то полетел бы для нас мир божий кувырком. Ты хоть сам по усмирению служишь, а добрый, береги тя Христос. Для полюбовного согласья ничево бы не пожалели. Ничево-о-о! От полноты сердца, да нечем, голы мы… гольтепа и есть.

Кудеяров облегченно вздохнул, потянул поводья. Он погнал коня ходкой рысью, чтобы поскорее удалиться от зимников, от прогретого солнцем соснового леска, от бродяг, кои взбаламутили всю душу его…

Глава четвертая

Николаю Николаевичу высочайшим повелением присвоили звание генерал-адъютанта. Отныне он — его высокое превосходительство!

На Амуре все складывалось прекрасно, как нельзя лучше. Куканов сообщал, что айгуньский амбань слушался его, полковника, ничуть не меньше, как если бы на его месте пребывал сам генерал-губернатор.

Через край перехлестывали добрые, приятные душе и сердцу известия:

«Между русскими и китайскими чиновниками упрочается искренность и взаимопонимание. Даже сами китайцы в сношениях с нами отбросили напрочь свои традиционные церемонии и все решается запросто, сообща, без проволочек. С народом местным и у наших войск, и у поселенцев дружба тесная. Ни у кого и в мыслях не было обидеть или притеснить слабого. И они платят нам добром».

Внезапное нападение Англии и Франции на Китай резко изменило амурский антураж. В пекинском кабинете нашлись мандарины, утверждающие, что русские заодно с западноевропейцами. На Амуре усилилась подозрительность китайского правительства. На всей границе множились военные посты, подвозились артиллерийские орудия и порох.