Унтер Лёшка - [42]

По всему выходило, что их егерская четвёрка стала обладателем большого богатства, а её прежний хозяин не доверял банкам или кубышкам и любил всё своё состояние всегда носить с собой. Ну вот, выходит, и поплатился за это. Теперь предстояла тяжёлая доля – разделить всё сокровище так, чтобы даже тени сомнений в нечестности или несправедливости не закралось ни в одну голову. И так ведь взрослые мужики доверились ему, молодому недорослю из дворян, а не скрыли и не поделили меж собой всё вот это вот втихую.

В итоге он поступил просто: разделил всё на четыре, как он посчитал, равные по стоимости кучки и повернул спиной к драгоценностям Карпыча.

– Чьё? – и он показал на одну кучку.

– Тимохино.

– Чьё?

– Ваше, Ляксей Петрович.

– Чьё…

Так каждый из присутствующих оказался обладателем своей личной доли добытого. Лёшке досталось пять золотых пиастров, две гинеи, три арабских, две каких-то непонятных европейских монеты и ещё два серебряных талера. Плюс к ним была цепочка и пара колец с серьгой, из камней же достались два красных, один зелёный и три голубых.

– Всё по чести, может, кто-то недоволен разделом? – и Лёшка оглядел всех стоящих.

Нет, вопросов ни у кого не было, всё было на глазах у каждого, и никаких вопросов тут в принципе не могло быть.

– Ну тогда слушайте меня внимательно, господа егеря, – и Алексей принял как можно более суровое выражение лица. – Мы только что поделили с вами по чести общий трофей. Добыли мы его в бою, и душа наша может быть на месте. Но знайте, если хоть кто-нибудь прознает об этом нашем золоте и каменьях, то ни одному из нас не жить. Такие ценности, если про них не держать строгую тайну, приносят их обладателем лишь одну смерть! Хоть один из вас сверкнёт хоть чем-нибудь при людях или даже втихаря будет разглядывать – так всех четверых нас насмерть зарежут, а перед этим ещё и огнём будут пытать. Тут в лагере лихих голов, особенно среди казаков или арнаутов, хватает, – стращал своих товарищей Лёшка. – Дело, конечно, ваше, как свои богатства употребить, но я говорю вам твёрдо: не спешите. Придёт время, и, может быть, вернётесь вы со службы домой, когда это пожизненное рекрутство отменят, и вот тут-то это ваше богатство вам и пригодится. Всё ли всем понятно?

Мужики прониклись. Они и сами видели, к чему приводит любая неосторожность в их жизни, а тут, при таком-то богатстве, нужно в сто раз ещё быть внимательнее. Правильно сержант говорит, нужно всё это хорошо запрятать, и им не светить.

– И ещё одно, – попросил слово Алексей. – По деньгам и каменьям – ладно, они-то ценности обезличенные, ну-у, как бы сказать проще, такие общие, что ли. А вот по вот этим вот золотым цепочкам, кольцам и серьгам – тут уж сами понимаете, братцы, их ведь кто-то перед этим носил, и как они в руке янычар попали, можете себе представить? Поэтому не знаю, как вы, а я их отдам в храм, не могу я их себе для мены оставить.

Егеря выслушали сержанта, посоветовались и решили поступить со своим так же.

– Петрович, тут тебе, это самое, сабля с кинжалом причитается ещё ко всему, янычарские. Мы уж тут сами так все решили, – и Макарыч, как видно, стесняясь, протянул Лёшке богато украшенную полковничью саблю с кинжалом.

– Хм, спасибо, – коротко поклонился Алексей, решив с этим не жеманничать, всё-таки от чистого сердца это ему солдаты дарят. – Саблю я возьму, занятная вещица, а этот кинжал пусть лучше у Макарыча будет, – и усмехнулся, – как-никак это ведь он того янычарского полковника обыскивал, да и кинжала у нашего капрала хорошего на поясе нет, а егерю он ведь, сами знаете, всегда в деле нужен.

Столовался Лёшка в солдатской артели, куда входила вся его четвёрка и ещё шесть егерей: Потап, Егор, Ермолай, Иван, Фёдор и Игнат. Очередным кашеваром на сегодня был Ермолай, и, пока все отдыхали, распаренные после походной бани, его густой бас от костровой поляны егерей доносился, наверное, аж до самых мушкетёрских рот.

Ты бессчастный добрый молодец,

Бесталанная головушка,

С малых ты лет в несчастии возрос,

Со младых лет ты горе мыкати…

– Ты бы готовил пошибче там, Ермох, народ ведь изголодался уже эту твою печальную песнию слушать, – крикнул своему закадычному дружку чёрный и кудрявый, как цыган, Фёдор.

– Вот и подошёл бы к костру, да и помог, чем вон, лёжа, с кошмы орать, – как ни в чём не бывало пробасил дежурный кашевар и снова затянул припев:

Ты детинушка-сиротинушка,

Бесприютная ты головушка!

Без отца ты взрос ты, без матери,

На чужой, дальней на сторонушке…

– Тьфу ты, – сплюнул Федька, – вот хошь беги от котла, когда наш Ермолка кашеварит. И ведь получается же повкусней, чем у некоторых, а он перед этим так грусти нагонит, как будто бы ты на поминках побывал.

– Ну ты в соседнюю артель переходи, ежели тебе тут не нравится, – подколол соседа худой и жилистый, с белыми, как лунь, волосами Егор.

– Да а толку-то, – хмыкнул Федька, – энти ж тоже по соседству, как и все мы, Ермолку слушают. Не-е, я уж лучше с вами, в нашей артели мне само обсчество по душе, а там какие-то злые все.

– Да это просто ты у нас балаболка, Федька, там-то тебя шпыняют, а тута у нас терпят, – махнул ему незлобиво рукой Карпыч.