Умри, старушка! - [40]

Бросив окурок в банку из-под «Нескафе», я задержался еще чуть-чуть, потянулся, повертел шеей, радуясь отсутствию посторонних взглядов. Интересно, такое спокойствие — это НЕЕ? Не увидеть ее сегодня решительно невозможно, я вспомнил ее улыбку (жемчуг в пурпуре) и улыбнулся. Оказывается, я не стал спокойнее — просто мне стало решительно по болту на все, кроме нее. Есть только ее глаза. Когда, интересно, мне удастся, затащить ее в койку?

ГЛАВА 28

— Я ненавидел их всегда, сколько себя помню. Знаешь, я ведь в детстве был панком. Можешь меня представить с красно-черным ирокезом?:). Просто это было десять лет назад. Тогда еще была жива Система (Система, впрочем, и сейчас никуда не делась), и стать панком — было единственным доступным действием против Системы. Как эти твари надо мной глумились! Каждый мусор, каждая усатая крас-норожая мразь считала за лучшее развлечение издеваться над такими, как я. Они били нас, унижали, вырывали из ушей серьги. То есть они могли (и сейчас могут) искалечить или унизить любого прохожего на улице, не взирая на пол и возраст, но к таким, как мы, было легче доебатъся, мы бросались в глаза. Каждый мент, каждый мусор — это садист и извращенец. Каждый мусор — моральный урод. Каждый мусор — трус. Глеб Жеглов — это выдумка двух абрашек. В мусора идут те, кому хочется безнаказанно издеваться над людьми. В мусора идут самые тупые выродки, которые после армии не знают, куда деваться дальше. Те, кто хоть децл с мозгами, — становятся бандитами, а самые тупые, самые никчемные — му-сорами. Я их ненавижу. Посадить дерево, родить ребенка, убить мента… — у меня прилив красноречия, нет, даже не красноречия, а вдохновения! Мы на верхней палубе речного трамвайчика, деловито пыхтящего в сторону Воробьевых Гор. Когда я зашел за ней после работы и мы вышли на набережную рядом с и домом, меня посетила вдохновенная идея встретить закат на борту. Пароходик подошел тут же, и через две минуты мы уже дышали несвежим речным ветерком. Она пьет Айриш Крим, а я — виски. Денег у меня с собой осталось еще на одно виски и на один крим. Я уже знаю, какое бухло она уважает, уже знаю, что она (опять в десяточку!) отлично держит банку, ее не развозит с одной рюмки. Мне вообще кажется, что я знаю ее тысячу лет, Мне уже удавалось пару раз вытягивать из нее длинные монологи, и тогда она чуть приподнимала свое удивительное лицо, а я упивался звуками ее голоса. Такого голоса я не слышал никогда в жизни — как будто журчит лесной ручей, (Боже, какая убогая метафора! Но, епте, точная…) Я уже знаю ее любимых писателей и какую музыку она слушает, когда грустит и когда веселится, я знаю… С писателями, кстати, вышло забавно. Еще в первый вечер я выложил своего козырного туза (ну да, Ремарка:)), Ответом мне была теплая усмешка (совсем не злая, совсем мягкая) в глубине бездонных глаз и «…Ремарк, оно конешно, очень романтиш-на…» (Я чуть не ебнулся! Эта чикса раскусила меня, как орешек! — и впредь дал себе слово следить за речью. Эта чикса была не похожа ни на одну из встреченных мною прежде.

ОНА БЫЛА УМНА. Попросту, чикса с такой головой не вписывалась в мою стройную концепцию мироздания.) К легкой измене — я иногда осознавал, что она УМНЕЕ меня. Эрудиция, во всяком случае, у нее была явно шире моей. Это стало ясно после разговора о любимых писателях, который я завел (на свою беду) с улыбкой мудрой усталости на змеиных устах своих. Имя ее любимого писателя мне ни о чем не говорило.

Я знал про нее очень много (мля, повторяюсь!}. Когда мы встречались, мы спешно, перебивая друг друга рассказывали о происшествиях дня и, перескакивая с темы на тему, говорили о музыке, об истории, философствовали — о чем угодно, но ни на секунду, ни на полсекунды я не чувствовал неловкости, которая бывает, когда собеседник тупее тебя или просто не шарит по теме, и тебе приходится опускаться до его/ее уровня. Ее мозг был совершенен, как и ее тело. Бременами мне казалось, что мое быстро появившееся знание о ней, о ее привычках и симпатиях оттого, что я ныряю в нее, без остаточка растворяюсь в ней, в ее глазах. В глазах, в которых жило самое великое чудо, самая редкая редкость этого блядского мира, в которых жила ДУША. Каждый темный момент, в который хлопала дверь ее подъезда, я чувствовал, что готов сделать…, только бы задержать ее еще на минуту, еще минуту слушать ее негромкий голос и смотреть в ее мерцающие глаза.

Проходила еще минута — и я возвращался Землю, ругая себя последними словами и клянясь себе, что все бабы — бляди, и уж завтра-то я ее точно прихвачу за сиськи.

…Когда мы зашли на трамвайчик и расселись на самом верху, и уже были отданы швартовы, и мы отплыли от берега, я не отказал себе в удовольствии показать средний палец одиноко стоящему на причале (с целью неустанной борьбы с организованной преступностью и терроризмом, не иначе) молодому мусорку. Потом она задала мне вопрос, и Остапа понесло.

— Послушай, да, конечно! Среди них есть сволочи, но ведь есть же и хорошие, честные добрые люди. — НЕТУ! All copers are bastards!!!

— Нет, так не бывает. Не бывает совсем плохих людей. Ведь даже те менты, которые берут взятки и все такое, они же делают это, чтобы кормить своих детей…