Умный, наглый, самоуверенный - [49]

— Ты что, мозги в больницах растерял? — рассвирепел Пушкин. Он растолковал Хрипуну про наезд Левши, но это не произвело на «мертвеца» эффекта. Лева не удивился и продолжал тупо настаивать, что ему нужны деньги на три операции, а остальное понимать не хотел, как заклинило.

Авилов спустя час сообразил, что перед ним инвалид, которому плевать на весь мир. Пусть хоть все в тартарары провалится, Лева будет твердить про операции до тех пор, пока к нему не вернется человеческий вид. Тогда, может, и мозги вправятся. Ни с кознями брата, ни с Пушкиным он не собирался считаться и настаивал на своих правах.

Левша, которому встречаться с Пушкиным резонов не было, передоверил Леве свою долю, позволив распоряжаться, и Хрипун, который и раньше умом не блистал, а теперь у него в мозгах приключился и вовсе диковинный переворот, пригрозил отправиться напрямик в судебные инстанции, а втемяшить в больную голову, что при таком раскладе на нулях останутся все, Пушкину не удавалось. Хрипун стоял насмерть и в своей правоте инвалида не усомнился. Авилову показалось, что Леву устроил бы вариант оставить всех без копейки. Не мне, значит, никому. Или просто его заплатанная рожа поневоле смотрела мрачно-злорадно?

Пушкин, выставив Хрипуна, позвонил покупателю и, чертыхаясь от души, сбавил цену. Но тому померещилось, что торг уместен, и он хладнокровно сбил еще тысячу. Пушкин, угнетенный явлением Левы и наглостью Левши, согласился. Они назначили время сделки на завтра. Пусть Лева идет в суд — объект судебного разбирательства уйдет в другие руки.

До указанного срока оставалась неделя, и Пушкин нервничал. В первый раз ему не хотелось ни рисковать, ни играть. Он не представлял себе противника и не мог толком подготовиться. Тот ходил с закрытым забралом, и неясно было, есть ли у Пушкина в этой игре фора, которая выражалась в непредсказуемости. Тщательно изучив его дела, противник знал о нем гораздо больше, чем требовалось в игре на равных.

«Может, хочешь на покой?» — задал он себе иронический вопрос. «У зверя есть нора…» — вспомнился стишок. Что делать в норе тому, кто привык к ветру? Обзавестись семейством и набивать брюхо? Тетка Нюра права — он нелюдь, и не может жить, как все, такой его личный основной инстинкт — не быть, как все. Ничего не поделаешь, хотя счастье, оно, конечно, на проторенных дорожках, но, видимо, не так уж нужно ему счастье, чтобы поступиться своим основным инстинктом.

А если ты едешь по левой стороне, то и женщины достаются левые. Но ведь жили они с Ирой душа в душу четыре месяца, и могли бы и дальше жить, не испугайся она его дел. Назвался груздем — а в кузов не хотите ли? А не хотим. Жить на широкую ногу, не имея законного дохода, становится опасным, и следует взять себя в руки, поступиться желаниями, а может быть, даже деньгами. Пусть это будет символический жест. Типа жертвоприношения. Он набрал Ирин номер и, услышав голос, в первый раз пожаловался.

— Если б ты знала, как плохо без тебя!

Ира встревожилась, он понял это по ее воинственному ответу:

— У тебя есть любящая женщина.

— Любящая — это не то, что любимая. Даже противоположное. Любящая женщина расслабляет, а любимая внушает задор, без которого грош цена.

— Что-нибудь случилось? — перебила Ира.

— Видимо, придется расстаться с девственностью, — Авилов вздохнул, откинулся на спинку дивана и, поскольку на часах было двадцать четыре часа три минуты, обвел в календаре минувшее число. До назначенного дня осталось три.

— Ты решил жениться… — постановила Ира.

— Как ты могла такое подумать, ревнивица? Я решил сдаться на милость победителя. Откупиться от прошлого.

— Твоему победителю не позавидуешь. А лишаться невинности не страшно, хотя волнительно. Тут все зависит от того, кому ты ее подаришь.

— Первому встречному.

Ира засмеялась:

— Прямо как у меня. Я отдалась проходимцу, а ему мало, он требует, чтобы я его оплакивала на берегу.

— Проходимцы, они такие. Им всегда мало, это их и губит… Ну, прощай, родная, буду жив, навещу родной город.

— Живительно от тебя такое слышать. Знаешь, чем я тебя утешу? Полковник любит тебя тайной любовью.

— Если бы любовь полковника могла заменить твою… Но, впрочем, передавай ему поклон.

Оба положили трубки расстроенные. И так всегда. Что-то было в их отношениях живое настолько, что, понимая невозможность быть вместе, оба грустили и не хотели поступаться тем, что их связывало.

Во вторник Авилов дозвонился до шантажиста, и тот с равнодушием, напоминавшем презрение, назначил встречу в 22.00, за городом, на окраине лесопарка. Собираясь, Авилов внезапно вспомнил о договоре с домработницей. Она жутко волновалась и явно собиралась его сопровождать. Они ожесточенно проспорили полчаса, и Пушкин плюнул — тем более что конфликта не намечалось.

— Будешь лежать на полу под задним сиденьем и не вздумай высовываться, — пригрозил он ей.

На него напал пофигизм, равнодушие на грани легкомыслия. Он не мог собраться, рассеянно бродил по квартире, повертел пистолет, закинул его на антресоли и понял, что они опаздывают. Через полчаса, почти в полной темноте, они свернули на боковую дорогу к заснеженному лесопарку. В условленном месте никого не было, следы шин вели в лес, но в свете фар никого не было видно. Авилов вышел из машины, потрогав во внутреннем кармане конверт, и огляделся.