Умид. Сын литейщика - [3]

Чотир-хола села на курпачу, постланную на полу подле стенки, и, подобрав под себя ноги, одернула подол. Она давно уже знала, что Умид — парень замкнутый, неразговорчивый. К тому же своей трескотней не хотела отвлекать его от еды. Однако пересилило в ней желание разузнать все до мельчайших подробностей о своем соседе — откуда он родом, кто его родители и почему он поселился один в этом брошенном хозяевами пустом доме. Она попробовала заговорить с ним об этом, но Умид отвечал неохотно и односложно, и разговора, какого она ждала, у них не получилось. Она покашляла в ладошку, посидела еще минутку для приличия и, попрощавшись, ушла.

Однако что-то все больше и больше привлекало Умида к этой старушке. Он обращался к ней, называя ее хола, тетушкой. Ему было известно, что все в махалле от мала до велика зовут ее Чотир-хола, но ему не хотелось упирать на слово Чотир — «рябая», как-то неловко было, и он стал называть ее просто — хола. Хотя сама старушка к своему прозвищу давным-давно привыкла. Привыкли к нему и махаллинцы, и если где-нибудь заходил разговор о Рябой тетушке, то едва ли сыскивался человек, не понимавший, о ком идет речь.

А когда-то в молодости эту добрую женщину звали Фаридахон. Таким прекрасным именем ее нарекли родители этак лет шестьдесят пять назад. Сейчас, глядя на ее побитое оспой лицо, заостренный, слегка горбатый нос, на толстые обветренные губы и вспомнив ее настоящее имя — Фаридахон, означающее «прекрасная пери», нельзя было не улыбнуться. Бог обделил бедную тетушку, когда раздавал женщинам красоту. Да и мало кто знал ее настоящее имя. Поди, никого из ее близких не осталось, тех, что помнили ее с молодости. Один лишь паспорт, медленно тлея на дне сундука, хранил в себе ее девичье имя.

До недавнего времени одна-единственная старушка из соседней махалли, Чопан-ата, подружка молодости, приходила к ней изредка, с трудом неся на распухших ногах тяжелое, рыхлое тело. Она, взявшись рукой за косяк, неуклюже переступала через порог калитки и обращалась к хозяйке со словами: «Подружка моя Фаридахон, жива ли ты?..»

А нынешней весной и той старушки не стало.

Покойный муж Чотир-хола считался знатным кузнецом в округе. Он снискал себе славу среди дехкан, мастеря для них прочные и острые серпы, топоры, кетмени. Всяк знал, что если вещь сделана его руками, то она будет долговечной и удобной в работе. Он обучил кузнечному ремеслу и двух своих сыновей, Абдувасида и Абдувахида. Понятливые были парни, схватывали на лету все и, кто знает, может, тоже сделались бы славными мастерами, не будь проклятой войны. Оба они один за другим ушли на фронт. И вскоре пришло «черное письмо», принесшее весть о гибели старшего сына, Абдувасида. Слег от горя муж Чотир-хола. И не долго протянул. Помер. И сама тетушка будто бы сгорела в горе и печали, в головешку превратилась, почернела, как уголь. Едва в ней жизнь теплилась. Ожиданием писем от младшего сына жила. Но Абдувахид будто в воду канул. Не вернулся домой Абдувахид. И вестей от него никаких…

Чотир-хола как-то сказала Умиду, что он очень уж лицом похож на ее младшего сына. Такой же смуглый, с такими же мечтательными грустными глазами, окаймленными пушистыми, как у девушки, ресницами. И даже такой же неразговорчивый, как Абдувахид…

Поэтому, попривыкнув к Умиду, она зачастила к нему. Бывает, придет и, застав его сидящим за работой, боясь помешать своим присутствием, садится тихонько на курпачу и подолгу молча наблюдает, как он переворачивает страницы книги, углубившись в чтение, что-то помечает карандашом, записывает в тетради. Вначале он чувствовал себя неловко, когда старушка усаживалась вот так и начинала рассматривать его. Потом привык. Более того, ему становилось приятно, если в доме присутствовал кроме него живой человек.

Когда Умид ненадолго вставал из-за стола, чтобы передохнуть, старушка принималась рассказывать ему, как жила все эти годы. Когда одна осталась…

После смерти мужа такие тяготы свалились на ее плечи, что трудно пересказать. Спасибо коровушке, она спасла ее от унижения пойти с сумой по миру. Держа за веревку, день-деньской пасла свою буренку у обочин дорог, по бережкам арыков, где трава посочнее. И разговаривала с ней, ровно с человеком, и ласкала и холила. И та в знак благодарности отдавала ей свое молоко. На жизнь хватало. Еще и для продажи оставалось. На вырученные деньги хлебца покупала. Так и перебивалась. А из коровьего помета кизяки лепила. Когда запуржит, бывало, на улице, те кизяки горели в очаге не хуже дров. Выходит, коровушка и кормила и обогревала…

В ту пору во дворе у Чотир-хола росла огромная шелковица. Ее ягоды, поспевая, становились сладкими, как мед. Тетушка наполняла большой эмалированный таз шелковицей и выносила на гузар[3] продавать. Охотников полакомиться сладкой ягодой находилось немало.

Спустя несколько лет шелковица засохла. Стояла посередь двора, заломив оголенные ветви к небу, будто вымаливала у солнца пощады. В одну из холодных зим ее изрубили на дрова. Но тогда Чотир-хола не убивалась так сильно (все-таки дерево есть дерево), как в тот день, когда во двор к ней пришли строгие люди и сказали: «Ликвидируйте корову. Есть постановление, чтобы не держали частный скот…» Старуха онемела от этой новости. Как может она отречься от коровы, что спасла ее в суровую годину? Нет, не могла она согласиться с теми людьми. Не свела она свою буренку на базар.