Улыбка женщины - [64]

— Но пойми! — не унимался он. — Роберт Миллер — это не Роберт Миллер! На самом деле он… зубной врач!

— Вон! — Я заткнула себе уши. — Исчезни из моей жизни. Я тебя ненавижу.

Лишь только Андре Шабане, красный как рак, захлопнул за собой дверь моей квартиры, я бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Еще час назад я была счастливейшим человеком в Париже и думала, что стою на пороге новой, чудесной жизни. И вдруг такая катастрофа!

Я подняла глаза на кофейные чашки на журнальном столике и снова разразилась рыданиями. Или это моя судьба — быть вечно обманутой? Почему мое счастье каждый раз оборачивается ложью?

Хватит с меня и вранья, и мужчин. Я посмотрела в окно и вздохнула. Передо мной вдруг предстала моя долгая и одинокая жизнь. Если так пойдет дальше, когда-нибудь я превращусь в одну из тех старух, что день-деньской околачиваются на кладбищах и сажают на могилах цветы. Только при этом я не буду такой счастливой, как миссис Динсмор. И тут я снова вспомнила «Куполь» и Лиз, нашептывающую мне в ухо: «Деточка, он самый настоящий писатель».

Я снова упала лицом в подушку и заревела. Невеселые мысли проносились в голове одна за другой. Я подумала о предстоящем Рождестве, вероятно самом печальном в моей жизни. Стрелка часов на журнальном столике неумолимо двигалась вперед, и я вдруг почувствовала себя старой.

Наконец я встала и отнесла чашки на кухню. Затем подошла к стене умных мыслей, чтобы разгладить растрепавшуюся записочку, как вдруг один из листков упал мне под ноги. «Печаль — это страна, где вечный дождь и ничего не растет», — прочитала я. Это так, и мои слезы ничего не изменят. Я осторожно приколола бумажку к стене.

Потом я позвонила Жаку, чтобы рассказать ему о своем последнем приключении и о том, что на праздники я все-таки уеду к морю.

16

Когда в дверь робко постучали и в комнату вошла мадемуазель Мирабо, я, как почти всегда в последние дни, сидел за столом, уронив голову на руки.

После бесславного бегства из квартиры Орели Бреден я чувствовал себя ужасно. Добравшись до своей квартиры, я долго стоял перед зеркалом в ванной и, глядя в глаза своему отражению, называл себя последним идиотом, который все испортил. Вечером я слишком много пил, а ночью почти не спал. Снова и снова я звонил Орели, но по домашнему телефону мне отвечал автоответчик, а на работе трубку брала какая-то дама, не устававшая повторять, что мадемуазель Бреден не желает со мной говорить.

Наконец в ресторане ответил мужчина, вероятно тот самый ворчливый повар. Он сказал, что, если я не перестану преследовать мадемуазель Орели, он лично явится в издательство и накостыляет мне так, что мало не покажется.

Три раза я пытался связаться с ней по электронной почте, пока наконец она не написала мне, чтобы я не тратил силы понапрасну, поскольку мои сообщения она удаляет, не читая.

Я впал в страшное отчаяние в эти последние предрождественские дни. Я не сомневался в том, что потерял Орели навсегда. У меня не осталось даже ее фотографии, а последний взгляд, брошенный ею в мою сторону, был исполнен такого презрения, что при мысли о нем у меня по спине пробегал холодок.

— Месье Шабане? — Я устало поднял голову и увидел мадемуазель Мирабо. — Я собираюсь купить себе сэндвич, вам что-нибудь принести?

— Нет, я не голоден.

Флоранс Мирабо осторожно приблизилась:

— Месье Шабане…

— В чем дело?

— Простите, что я вам это говорю, но вы ужасно выглядите, месье Шабане. Съешьте, пожалуйста, сэндвич, ну, ради меня…

— Хорошо, — тяжело вздохнул я.

— Вам с курицей, ветчиной или тунцом?

— Мне все равно.

Через полчаса она появилась снова с начиненным тунцом багетом и стаканом свежевыжатого апельсинового сока и молча поставила все это мне на стол.

— Вы придете сегодня на рождественскую вечеринку? — спросила она.

Была пятница. Рождество приходилось на вторник следующей недели, и издательство «Опаль» с сегодняшнего дня уходило на каникулы. С некоторых пор у нас вошло в традицию отмечать новогодние праздники шумным и обильным застольем в пивной «Брассери Липп». Однако сегодня у меня на это просто не осталось сил.

— Нет, к сожалению, — покачал я головой.

— Это из-за вашей мамы? — спросила мадемуазель Мирабо. — Ведь у нее сломана нога, так?

— Нет.

Собственно, почему я должен был ей лгать? Я слишком устал от этого за последние недели.

Маман уже пять дней как у себя в Нейи. Она довольно проворно шастает на костылях по дому и затевает рождественское пиршество.

— С мамой все в порядке, — ответил я.

— Но тогда почему?

— Я совершил большую ошибку. — Тут я посмотрел мадемуазель Мирабо в лицо и приложил руку к груди. — И теперь, можно сказать… сердце мое разбито. — Я попытался улыбнуться, однако шутка вышла не совсем удачная.

— О! — удивилась мадемуазель Мирабо, и на душе у меня сразу потеплело. Я словно физически ощутил ее сострадание. А потом она сказала нечто такое, что еще долго вертелось в моей голове, после того как она закрыла дверь: — Если человек совершил ошибку, он должен как можно скорее ее исправить.

Не так-то часто директор нашего издательства появлялся в кабинетах своих подчиненных, но если такое случалось, то всегда по действительно нешуточному поводу. Через час после того, как Флоранс Мирабо закрыла за собой дверь, ко мне ворвался Жан Поль Монсиньяк и плюхнулся на стул так, что тот затрещал.