Улыбка вечности - [31]

— Однако ж, вот ему помогло.

— Да, что ни говори, а помогло же!

— Может, и так.

— А священнику, глядишь, и не совладать бы.

— Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!

— Тьфу, сатана это все, его проделки!

— Ну-у?..

— Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила „господь благослови“.

— Фу ты!..

— А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!

— И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!

— Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р… только не из той, где палец ворюгин подвешен… А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?

Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.

— Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! — как палач-то сказал.

— Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться — да некуда лить!

— Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!

— Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!

— Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво — лучше не сыщешь!

Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.

— Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? — вопросил старикашка-сапожник.

— Кто ж его знает…

— Может статься, что и так…

— Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.

— Да… Похоже на то…

— Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?

— Не-е…

— Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.

— А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.

Они выпили.

Вошел парень и с ним две женщины.

— Гляди-ка, и шлюхи явились!

— Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.

— А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.

— О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?

— А то сам не видишь.

— Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?

— Да-а… Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.

— Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!

— Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?

— Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.

— Дайте срок, вы еще от его розог прочь побежите из города, да со всех ног придется улепетывать, а то задницы всю красу утеряют!

Одна из женщин повернулась к ним:

— А ты, Йокум Живодер, попридержи язык-то! Шел бы лучше домой, к бабе своей, она не хуже нашего беспутничает, вечор к нам в заведение прибегала, примите, говорит, а то дома меня никак не у доводят!

— Вы охальничать бросьте. А коли огорошить меня думали, так зря, я и без вас знаю про ее распутство! Она у меня добегается, я с нее шкуру спущу!

— Думаешь, поможет?

— А то так и вовсе прикончу!

— То-то радость ей будет, хоть с самим сатаной блуди!

Он что-то проворчал в ответ, остальные над ним хохотали.

— Да, на баб нигде управы не найдешь, ни на том, ни на этом свете.

— Не скажи, их тоже и жгут, и топят, и казнят, как нас с вами.

— Верно, заплечный мастер и их не милует.

— И то.

— Да, я примечал, много есть палачей, коим в охотку баб казнить.

— Еще бы, оно и понятно!

— Уж само собою, больше приятности, нежели с мужичьем расправляться.

— Надо думать.

— Ну, это еще как сказать, в охотку. Нет, не всегда. Я раз сам свидетелем был, не мог он бабу кончить — и все тут.

— Неужто?

— Правду говорю, никак не мог, а все оттого, что влюбился в нее по уши прямо там, на помосте.

— Да ну?

— Вот те на!

— Ей-ей, каждому видать было, любовь в нем зажглась. Стоял и смотрел на нее, а топор поднять так и не смог!

Она и взаправду редкой была красоты, помню, волосы длинные, черные, а глаза — спасу нет как хороши, кроткие, и насмерть перепуганные, и влажные, ровно у животной твари, я ее лицо как сейчас перед собой вижу, до того оно было особенное и прекрасное. Никто ее не знал, она пришлая была, недавно только у нас поселилась, он ее в первый раз увидал. Да, странного в том не было, что он в нее влюбился. Побледнел как полотно, руки дрожат. „Не могу“, — говорит. Кто поближе стоял, все слышали.

— Да ну?.. Подумать!

— Да, удивительно было на них смотреть, право слово, удивительно. А люди увидали в глазах его любовь и умилились, стали промеж собою шептаться, переговариваться — заметно было, что жалели его.

— Понятное дело.

— Да. Постоял он чуток, а потом топор отложил и руку ей подал. Ну, у нее слезы из глаз, и вроде так сделалось, что и на нее любовь власть свою простерла, и что ж в том странного, раз он так поступил — в таком-то месте, да еще когда сам палачом ей был назначен.

— Да-а.

— Ну-ну, и чем же кончилось?

— Он, стало быть, оборотился к судье и перед всем народом объявил, дескать, хочет взять ее в жены — а ежели так, сами знаете, они помиловать могут, коли будет на то их воля. И народ зашумел, дескать, надобно ей жизнь даровать. Всех эта картина за душу взяла: и людей, и судью, — потому как открылась им чудодейственная сила любви прямо на лобном месте, и много было таких, что стояли и плакали. Ну на том и порешили. И священник их повенчал, и стали они мужем и женою.