Улыбка навсегда - [9]

Теоретически власти могли пронюхать о том, что афинское подполье пыталось установить контакты с Мицосом. Этот неразговорчивый детина в годы Сопротивления был бойцом Народно-освободительной армии ЭЛАС, сражался с немецкими оккупантами, и, видимо, неплохо сражался. Об этом Никос догадался, прислушиваясь к шуточкам и намекам, с которыми Ставрос, Стелиос и другие надзиратели обращались к Мицосу: они называли его «героем-освободителем», уверяли с издевкой, что ему зачтется, что на его родине ему поставят памятник при жизни, и этим доводили его до исступления. В том, что бывший боец ЭЛАС стал тюремщиком, да еще в таком ответственном секторе столичной тюрьмы, было много необычного: хотя после февраля 1945 года, когда ЭЛАС вынуждена была сложить оружие, многие из андартесов[3], потеряв политические ориентиры, решили, что борьба закончена, и ушли «в частную жизнь», все они состояли на негласном учете в полиции, и их благонадежность с точки зрения режима была под сомнением. Видимо, Мицосу, чтобы добиться такого теплого и по нынешним временам сытного местечка, пришлось пройти через суровые чистилища, и не только коллеги-тюремщики попрекали Мицоса его партизанским прошлым. Еще во время процесса Никос предупредил афинских товарищей, что ни о какой подготовке побега не может быть и речи, особенно сейчас, когда ожидается решение Совета помилования: побег из отделения смертников, если бы он удался, вызвал бы волну расстрелов, сравнимую с той, которая прошла в начале мая 1948 года, когда подпольщики казнили министра юстиции Ладаса, за что в течение трех дней было расстреляно двести тридцать восемь смертников.

Но товарищи из афинского подполья, видимо, рассудили иначе и установили контакт с Мицосом — контакт, заведомо обреченный на неудачу: Мицос не столько стыдился своего партизанского прошлого, сколько боялся его. Правда, из отрывочных разговоров между надзирателями Никос уловил, что Мицос мечтает скопить деньжонок и податься в Канаду, где у него есть родственники: он не настолько глуп, чтобы ехать за океан с пустыми руками. Но вряд ли человек, за кусок хлеба отрекшийся от самого себя, решился бы рискнуть этим верным куском ради сомнительных, с его точки зрения, денег.

О том, что контакт установлен и не привел ни к каким результатам, Никос догадался по изменившемуся отношению надзирателя. Если в первые дни марта Мицос просто избегал смотреть Никосу в глаза, то позднее он стал держаться угрюмо и злобно.

— Что ты на меня смотришь? — спросил он однажды, снимая с Никоса наручники. — Я тебе не Аргириадис, меня взглядом не прошибешь.

(Ходили слухи, что Никос терроризировал Аргириадиса одним своим взглядом: защитник «пятого номера» твердил, что только под властью гипноза Аргириадис был вовлечен в «шпионский заговор».)

— Да, ты покрепче, — согласился Никос.

— Мне стоило бы слово сказать, — глядя в лицо Никосу, отрывисто проговорил Мицос, — и посыпались бы головы тех, кто на свободе. Я вам не товарищ, запомните. Но я не скажу этих слов: можете на меня молиться.

— Не скажешь, — подтвердил Никос. — Тебе выгоднее молчать.

— Я-то знаю свою выгоду, а вот ты меня удивляешь. Головастый мужик, а не на ту карту поставил.

— Это что же за карта?

— На болгар понадеялся, а напрасно. Скупые они. Миллион за тебя предлагали, а наши просили два. Вот и не сошлись. Надо было это предвидеть. Умен ты, да глуп. Ты им Грецию продал, а они — тебя.

— Что ж ты мне такие секретные сведения выдаешь? — засмеялся Никос. — Прямо из первых рук.

— Нет тут никакого секрета. Любой ребенок в Греции об этом знает.

— Да ты-то не ребенок, Мицос, — негромко сказал Никос. — Что ж ты сказки мне пересказываешь? Ну, да ладно, открывай камеру, некогда мне с тобой разговаривать.

— Вот-вот. Не теряй времени. Тебе еще решетку перепилить да веревку свить, и все самому. Никто не поможет. Я — тем более. Так что времени у тебя мало осталось.

После этого разговора Никосу не представилось ни одной возможности передать на волю записку или устный совет: ни в коем случае не связываться с этим выжженным изнутри человеком. Он опасался, что отчаянные головы из подполья предпримут новые попытки без его ведома. Нет, бежать Никос не собирался. Его место было здесь — как бы противоестественно это ни звучало. Если правительство решится на помилование Белоянниса — сотни осужденных смогут вздохнуть свободнее: это уже шаг к генеральной амнистии. Если же его расстреляют — эта казнь может оказаться последней: слишком много шумихи было поднято вокруг его приговора самими властями, и такое «исполнение» не может пройти без последствий.

Элли сказала «обреченность». Сказала, конечно, сгоряча. Никос был не из тех, кто пассивно дожидается решения своей участи. И, находясь здесь, в Каллитее, он не просто ждал, когда вынесет свое решение Верховный суд, затем Совет помилования. Своей выдержкой, своим терпением Никос защищал обреченных, для которых решение судьбы Белоянниса было и решением их собственной судьбы. Это была совершенно особая ситуация, когда попытаться бежать значило бы бросить сотни товарищей на произвол судьбы. Вот почему Никос категорически отвергал предложения о побеге, от кого бы они ни исходили. Кроме того, не было никакой гарантии, что подстроенный побег не будет использован властями как повод для его убийства «при попытке к бегству» и как повод для продолжения массовых казней.