Улыбка и слезы Палечка - [127]

Домажлице Ян объехал стороной. Он услыхал похоронный звон, подъезжая к ним с востока, и продолжал слышать его, оставив город позади и направляясь к лесам на западе. За два месяца этой несчастной осени около трети города вымерло. Странно, что мерли и в деревнях и в замках. Курносая всюду шла за тобой по пятам!

Смерть наступала быстро, почти весело. В эти дни люди сходились на пирушки, кричали, смеялись, чтоб заглушить страх, а утром пьяные расходились по домам. По дороге падали среди смеха и разговоров, короткая судорога схватывала их где-то в бедрах, и вот они уже лежали мертвые, с выпученными глазами и улыбкой на губах. Смешней всего выглядели беззубые. Лица их были похожи на маску черепа. А маленькие дети — настоящие смертяшки: только еще косу в руки.

Потом являлись люди в капюшонах, — кое-где, главным образом в Праге и Пльзни, на эту работу сгоняли евреев, — подбирали мертвых и либо тащили их на собственных спинах, либо свозили на телегах к братским могилам близ церквей и часовен. Таких умерших священники не отпевали, ограничиваясь поминаньем за обедней. После богослужений, на которые народ валил валом, как никогда, вся дорога из храма была усеяна новыми покойниками — людьми, пришедшими помолиться богу, сами о том не ведая, в свой последний час.

Никто не знал, от чего постигла чешскую землю моровая язва. Только на этот раз налетела она не с востока и не с юга, как прежде бывало, из диких степей, о которых писал Марко Поло, или кружным путем, через земли польского короля и Бранденбург, с севера, а с запада, со стороны Регенсбурга и Нюрнберга, и первым делом обрушилась на Тахов и Домажлице, Клатовы и Страконице. Потом молниеносно повернула к Пльзни и пошла на Прагу, потом — на Колин, на Пардубице и Мораву, где больше всего жертв принес Оломоуц…

Матоуш Куба говорил тихим, почти старческим голосом:

— Я тут один-одинешенек… Господь только меня одного сохранил, хоть и меня курносая намедни задела. Вот, милый пан, как дело было.

Не знаю уж почему, только появился в Страже пан Богуслав из Рижмберка, пана Боржека ищет. А пан Боржек в лесу был. Пошел деревья осматривать, которые жучком поточенные. Ходил по буреломам, много времени на это ушло — только к вечеру вернулся. Пан Боржек всегда любил один быть, и не сказал бы я, чтобы при нем на Страже веселей было, чем теперь, когда, окромя меня, здесь — ни слуги, ни работницы, ни коровы, ни лошади, ни овцы… Сидел он все больше у этих могил. А поправлять их не давал: пускай, говорит, с землей сровняются, чтобы следа их не осталось. И на горы смотрел… Никто из соседей его не навещал, и сам он ни к кому не ездил. Крыша течет, что твое решето, двор дождем размыло — ни пройти, ни проехать, под потолком, по углам по всем, здоровенные пауки паутину поразвесили. Пан Боржек им хлеба приносил — так они его любили.

Вдруг откуда ни возьмись пан Богуслав. Еще тоньше в теле, еще серей лицом, ехидный, как оса. Уж много лет, как вернулся с королевской службы в Рижмберк и жену с собой привез — немку с Кашперских гор, дочь купца, который соль в Чехию возил, а к немцам тайно — рейштейнское золото. Две дочки у него, такие, говорят, страшные, что ребятишки рижмберкские их боялись. Пан Богуслав богаче прежнего стал, — ну, а как у богатых-то одна только забота и есть, как бы еще больше разбогатеть, то и приехал он, значит, к пану Боржеку и предлагает, чтоб тот ему запись сделал, что, дескать, в случае смерти пана Боржека Страж к нему, к пану Богуславу из Рижмберка, как близкому родственнику, переходит.

— Смерть — она рядом, оглянуться не успеешь, — говорит, и захихикал. — Особенно теперь, когда у нас этот баварский мор. Домажлице вот-вот совсем вымрут, и что, мол, удивительного, ежели кто из соседей завезет тебе сюда скорый конец?

Пан Боржек пригласил пана Богуслава к ужину. Я им прислуживал, но они за столом не больно говорили. Боржек в тот вечер довольный был и вино пил большими глотками. А пан Богуслав — чисто цыпленок. Помочил клювик и опять бокал поставил, седоватый ус поглаживает. Около полуночи разошлись в сердцах. Каждый спать пошел к себе в комнату. Мой пан лег в спальне матушки покойной, где все осталось так, как при ней было. И, ложась, говорит мне: хотел он говорит, от меня запись получить, что в случае моей смерти Страж к нему переходит. Но я ему отказал и порешил так: надо будет в королевской канцелярии записать, что после моей смерти Страж должен отойти к самому королю, если только король не захочет вернуть его пану Яну Палечку… Тут пан Богуслав рассердился и стал грозить мне, что будет между королем и католическими панами война, во время которой плохо придемся всем еретикам, а значит, и мне. Я пожелал ему спокойной ночи и ушел. С какой стати буду я толковать с ним о пражских статьях, коли он думает только об одном: как бы отнять у нас последнее, что еще осталось?

Рассказал это пан Боржек и спать лег. А утром работница, которая ему чесночную похлебку принесла, видит — он мертвый в постели лежит.

Пан Богуслав, который об этой скорой смерти тотчас узнал, даже не пошел на мертвого хозяина взглянуть, без оглядки — вон из Стража… Но только это его не спасло. Но прошло недели, как и он помер. И жена его, немка, померла, и обе дочки страшные. Похоронили их во рву, у главной башни, где часовня, и успокоился пан Богуслав от своей жадности и любви к деньгам…