Ультиматум - [23]

Но вот началось всеобщее оживление: шутник Жорж давал сольный концерт. В нижней рубашке с длинными рукавами, подпоясанной красным шарфом, с брошкой из серебряной бумаги, он, виляя бедрами и мелко тряся плечами, пустился танцевать между шкафов, разделявших комнату на две части. В рубашку над шарфом он что-то положил, чтобы изобразить высокую женскую грудь. Вокруг своих взлохмаченных черных волос он повязал цветную ленту от рождественского подарка. Его напудренное тальком лицо с высоко нарисованными бровями и чересчур большим ртом не было бы столь эффектным, если бы приклеенные к подведенным глазам ресницы не придавали ему томное выражение.

Раненые катались со смеху. Жоржу было действительно весело. То, что он задумал и хотел осуществить в ближайшие дни, было достойно самого большого празднества.

— Сара! Настоящая Сара! — воскликнул Кюблер и забарабанил своими кулачищами по столу. — Ну спой же нам что-нибудь!

Платочек в клетку, который Жорж держал кончиками пальцев, описал круг и кокетливо взлетел вверх. Жорж влез на кровать, принял позу известной певицы и, упершись рукой в бедро, запел низким, хриплым голосом:

Я знаю, когда-то случится чудо

И тысячи сказок сбудутся вновь;

Я знаю, тебя ни за что не забуду,

Уж слишком огромной была любовь…

Это была сентиментальная песенка, хорошо известная всем.

«Да-да… Должно случиться какое-то чудо, — думал Кунц. — Иначе и быть не может. Она, Сара Линдер, конечно, знает об этом. А вот Жорж, этот трепач, которому нельзя верить ни капельки, ну ни черта не знает. Он в этом абсолютно не разбирается. Его дело машины и моторы. Но что происходит с Гербертом? Неужели ему не нравится эта шутка?»

Герберт, подперев голову здоровой рукой, уставился на пламя свечи. Никакое чудо не сделает калеку здоровым человеком.

— Ах, скорей бы вернуться к моей Ильзе! — простонал Кюблер, ставя свой стакан на место. Он не давал сбить себя с толку: пусть для других обещанный отпуск испорчен, для него — нет.

Жорж-Сара страстно повторил:

— …И тысячи сказок сбудутся вновь… — Однако сам он при этом подумал: «Блажен, кто верует».

В этот момент дверь широко распахнулась. От сквозняка свечи заколыхались, их свет заплясал на бутылках, стоящих на столе, в лужах вина, в неестественно блестящих глазах раненых, которые с чувством тревоги в раздражения обернулись к двери.

С бледным и искаженным лицом в дверях стоял унтер-офицер Руперт Руст.

— Гуляете? — спросил он каким-то чужим голосом.

Кюблер протянул ему стакан:

— Выпей! В такую холодину помогает.

Руст оглядел койки, посмотрел на Кунца, на зенитчика с ампутированными ногами, затем, расстегнув ворот рубашки, устало опустился на лавку. Потом он выпил, налил второй раз, третий.

— Подайте ему его скрипучий комод!

— Маэстро, — прощебетал Жорж-Сара, обращаясь к Русту, — аккомпанируйте мне в моем пении! Я буду петь, вы — танцевать! — Шепотом Жорж добавил: — Возьми себя в руки!

Руст беспощадно взглянул на товарищей. Пусть все, включая офицеров, считают Георга Брадемана настоящим солдатом с неиссякаемым чувством юмора. Он, Руст, знает его лучше. Очень скоро по прибытии в госпиталь Руст понял, что этот обер-ефрейтор хотя и пользуется успехом у хорошеньких медсестер, если нужно, и среди ночи может раздобыть вино и закуски, умеет поразительно точно копировать любого врача и без конца петь пикантные песенки или рассказывать анекдоты, но отнюдь не пустышка и не тот человек, который полностью доволен своей участью. В разговор с Рустом он вступил осторожно и постепенно дал ему понять, что в действительности скрывается за его маской Арлекина: ненависть к войне, тоска по родному Рейну, по старой автомастерской, по любимой девушке.

Пальцы Руста машинально скользнули по клавишам. С отвращением наблюдал он за тем, как Жорж танцует на столе в таком странном одеянии. Голые ноги расшвыривали по столу бутылки, шлепали по винным лужам. Эти лужи были красного цвета.

Красные лужи! Шлеп, шлеп, раз, два, три…

Лужи расползались по желтовато-белой скатерти, пропитывали ее краснотой. Шатался стол, клубы дыма ползли вверх. Во рту чувствовался сладковатый привкус. Все хлопали, все отбивали такт, свечи колыхались. Жорж спрыгнул со стола… Перекрывая хор пьяных голосов, кто-то вдруг крикнул:

— Всем раскачиваться!

— Васильково-голубое небо над прекрасным Рейном… — затянул чей-то голос.

Русту показалось, что он вот-вот задохнется: эта песня… эта ужасная песня. Он бросился вон, слетел вниз по лестнице, выбежал во двор, и тут его вырвало.

Ветер гнал стаи облаков над Корсуней, наметал из падавшего снега сугробы, гасил звуки уходящей ночи.

Руст лениво поковылял через двор.

Около сарая, прислонившись к стене, стоял часовой.

— Ну и здорово же вы гуляете!

Руст ничего не ответил ему. Лицо его скрывали утренние сумерки. Где-то раздался пронзительный свист. Руст, покачиваясь, направился к грузовику, откинул брезент и перевалился в кузов.

* * *

Хлопанье брезента прекратилось, когда маленькая колонна грузовиков с выздоравливающими остановилась. Руст наклонился над спящим Кюблером, а потом, выглянув из грузовика, окинул взором местность. Ни домов, ни кустарников. Леденящий ветер. Заскрипев, машина через некоторое время тронулась снова. Руста основательно потряхивало на ящике с боеприпасами. Напротив него сидел Жорж.