Уличные птицы (грязный роман) - [21]

Город, в который теплоход доставил Райсмана и Графа своим курортным форсом чуть уступал городу ими покинутому. Зато здесь витал дух алых парусов, а за деньги, заработанные нелегким сутенерским трудом, здесь Райсман приобрел каменный дом на горе, подержанный ворчливый дизельный мерседесик, по легенде когда-то принадлежавший хриплому столичному барду, сильно любимому Райсманом, и недалеко от города хибарку под дачу, с отличным садом, огромным виноградником, и соседом – старым потешным евреем. При этом денег осталось, если не шиковать, то на всю жизнь.

Хибарка стояла в чудной бухте, на краю поселка, некогда облюбованного столичной богемой для душевного оттяга и телесного беспредела.

Райсман, погуляв месяц, устроился на какую-то непыльную работу и занялся организацией нового бизнеса. Граф завис в хибаре, сошелся с хипанами, курил с ними гашиш, трахал их жен и подруг, на что никто не обижался.

Сидя там, в гостинице, он ненавидел секс и все что с ним связано, сейчас ощущения изменились, и он отрывался наполную. Он сшил себе хламиду из суровой ткани, длиной чуть ниже колен, и гулял в ней по поселку, как когда-то гулял здесь блаженный поэт и акварелист, который ныне покоился под весомой плитой гранита, недалеко от поселка, на лысом холме.

Графу нравились акварели и стиль жизни местного затейника, и он своеобразно воздавал ему, приводя новых и новых подруг на холм, и в полночный час методично удовлетворяя их на надгробье поэта. Благо надгробье было большое и горизонтальное, как стол.

* * *

Борьба с собой приближает смерть. Но Граф не спешил, он рвал свое сознание, чтобы развернуть враждующие части лицом в разные стороны: член Графа упорно рыл новые могилы, а, наполненная горячим духом канабиса голова, пыталась лететь воздушным шаром.

«Радость вся в цветах, в небе голубом…», - ныли под гитару хипанки, воровали плоды на колхозных полях, и засирали поносом приморские склоны.

Душным вечером одного из жарких, благославенных бездонностью манящего неба дней, в хиповский бивак пришли трое: два человека в черном и грязном, и девушка с большим неновым этюдником о трех алюминиевых ногах. Поставили почти рядом с морем малюсенькую палатку. Один из двух, потоньше и подлинней, с большим мясистым носом, сгонял за «домашнячком», все трое выпили, глядя на лунную дорожку, и по очереди залезли спать, тушка к тушке, в свой «наф-нафский» домик. Поздним утром, когда голые хипующие нудисты и нудящие хипаны уже вовсю резвились в прибрежной мутеляге, и жрали выклянченные у хачиков на рынке арбузы, трое проснулись, вылезли из палатки и сели на берегу, тупо глядя на море стеклянными глазами. Одеты они были как один, - в заляпанные старые джинсы, которыми, в общем-то, никого из местной публики нельзя было удивить, но еще в свитера и куртки, что не сочеталось с раскаленной действительностью.

Не обращая внимания на окружающее, девушка разобрала этюдник неловкими руками и стала пачкать краской лист французского торшена. Длинный молодой человек вынул из рюкзака помятую черную широкополую шляпу, одел ее на косматую башку и, уставившись в морской горизонт, замер часа на два. Пухлый ушел и где-то болтался все эти два часа, а придя совершенно пьяный, залез в палатку, тут же громко захрапел. По лагерю хипанов прошел шорох: «Пункеры приехали, по приколу из Северной столицы». Несколько дней девушка мазала и рвала бумагу, а мужская часть компании, то по очереди, то вместе, уходила в поселок и притаскивала оттуда банки с вином и косяки. Толстый, когда нажирался алкоголя, как павиан срал прямо у палатки. Новые кучи появлялись часто и в неожиданных местах, если принять к сведению, что палатка находилась у моря, посредине пляжа, в эти экскременты постоянно наступали голые хипанки и их дамы, что, несмотря на хиповское программное добродушие, начинало их злить. Пункеры никогда не раздевались, как будто куртки приросли к их грязным телам. Длинный иногда подходил к линии прибоя и зло тыкал волну острым носом потрепанного «казака».

* * *

Шторм разразился ночью, потом хлынул дождь. Не прикрытую от ветра палатку пункеров сорвало. Испуганная рисовательница отползла на четвереньках от бушевавшей воды к отвесному склону берега, а сильно ужравшиеся с вечера джентльмены, надрывно матерясь, ловили в темноте уносимые морем пожитки и суровую тряпку палатки.

Когда утром Граф вышел на высокий берег, он увидел внизу маленькое съеженное тельце, свернувшееся под берегом, в мокрой насквозь, запачканной рыжей глиной черной фуфайке, чуть вздрагивающее, то ли в икоте, то ли в неслышных рыданиях. Рядом на камнях валялось темно-зеленое полотнище палатки, и несколько разных вещей: котелок, башмаки и рюкзак, тряпки непонятного цвета и назначения.

Граф спустился вниз:

- Как вы? – крикнул Граф, перекрикивая прибой.

- Не ори. Я не глухая, - хриплым, как шорох ржавой жести голосом ответила она, и зашевелилась, движения был рваные и судорожные.

- Вижу, я вам не нужен, - сухо закончил Граф, собираясь уйти.

Испачканное глиной и песком лицо девушки исказилось в какой-то неимоверной внутренней муке и, с трудом шевеля ртом, она проговорила: