Улица Вокзальная, 120 - [9]

– Передайте Элен… улица Вокзальная, 120…

Голова его упала на тюфяк, лоб покрылся испариной, зубы стучали, бескровное лицо было белее простыни.

– Париж? – спросил я.

При этом вопросе его взгляд исполнился большей живости. Он молча кивнул. И вскоре скончался.

Я стоял в задумчивости. И вдруг почувствовал рядом с собой Бебера. Он находился здесь с самого начала… но все случилось так неожиданно.

– Бедняга,– всхлипнул уголовник.– А ведь я принимал его за симулянта.

И тут произошло нечто странное. Глупая сентиментальность бандита отрезвила меня. Я вдруг перестал быть Kriegsgefangen, повязанным колючей проволокой, которая парализовывала остатки моей индивидуальности, но вновь почувствовал себя Нестором Бюрма, директором агентства «Фиат люкс», Динамитом Бюрма.

Радуясь возможности влезть в старую шкуру, я приступил к делу. Извлек из пустого стола майора чернильный тампон, подошел к покойнику и тщательно снял с него отпечатки пальцев на глазах у изумленного Бебера.

А ты – мразь,– презрительно сплюнул он.– Грязный сыщик.

Я усмехнулся и ничего не сказал. Погасил свет. И, вслушиваясь в шум дождя, предался грезам, размышляя о том, что было бы нелишне попросить у священника, выполнявшего такого рода поручения, фотографию этого таинственного больного, с тем чтобы приобщить ее к досье.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЛИОН

Глава I Смерть Боба Коломера

Голубоватый ночник озарял рассеянным светом дремлющих К.G.F.

Раскачиваясь и подергиваясь, с темными шторами, опущенными на окнах в целях светомаскировки, ослепший поезд с грохотом летел в ночи сквозь спящие города и деревни, пробуждая эхо железнодорожных мостов, рассыпая из паровозной трубы искры на ватной белизны балласт.

С полудня, времени отправления нашего поезда из Констанцы, мы мчались по заснеженной Швейцарии.

Купе вагона первого класса я делил с пятью другими репатриантами. Четверо пытались спать, свесив голову на грудь, раскачиваясь в такт вагону. Пятый, мой визави, рыжеволосый парень по имени Эдуард, молча курил.

На откидном столике в окружении хлебных горбушек – остатков многочисленных трапез, отмечавших пункты нашего маршрута,– примостились две пачки табака, из которых я черпал рассеянной рукой небольшие порции.

Бодрым аллюром поезд приближался к Нешатель, последней станции перед границей.

Военный марш, грянувший, казалось, прямо в нашем купе, вывел меня из оцепенения. Четверо моих спутников толпились у окна в коридоре. Эдуард зевал. Поезд сбавил ход и медленно шел вдоль перрона. Было много дыма, паpa, шипения и крика. Резкий толчок почти разбудил меня. Я сделал попытку подняться: второй толчок, бросив меня на рыжеволосого, которому я нанес элегантный удар головой, окончательно вернул меня к действительности. Поезд стоял.

На огромном вокзале сильно пахло углем. Молодые женщины из Красного Креста во множестве сновали взад-вперед по перрону. В скупом свете фонарей видно было, как блестели штыки взвода солдат, выстроенных для почетного караула. Где-то неподалеку духовой оркестр исполнял «Марсельезу».

Мы стояли в Лионе, часы показывали два ночи, и во рту у меня было прескверно. Цюрихский табак, шоколад, сосиски и кофе с молоком из Нешатель, шипучее бельгардское и экзотические фрукты составляли тот набор продуктов, который имел право на существование лишь вне моего желудка.

– Сколько продлится стоянка, крошка?

Любезная девушка, чересчур востроносенькая на мой вкус, записывала под диктовку адреса бывших военнопленных, которым не терпелось сообщить родственникам приятную новость о своем скором возвращении.

– Один час,– ответила она.

Эдуард закурил очередную сигарету.

– Я знаю Перраш как свои пять пальцев,– сказал он подмигнув.

Я видел, как он вышел на перрон и исчез в направлении камеры хранения.

Этот рыжеволосый был парень не промах. Через полчаса он вернулся с двумя литровыми бутылями, торчащими из карманов шинели. Чего другого, а уж приятелей у него здесь хватает, заверил он меня.

Вино оказалось вполне приличным. Правда, я почувствовал в нем некий привкус, явно напомнивший знаменитый польский табак, но, вероятно, это было следствием того, что я давно уже не пил ничего, кроме лекарственных отваров. Мало-помалу с помощью шипучего бельгардского дело пошло на лад, и мы ощутили прилив особой нежности к женскому персоналу перрона.

Высокая и стройная, с распущенными волосами, опустив руки в карманы макинтоша из грубой ткани, она казалась странно одинокой в окружении всей этой толпы, явно пребывая во власти какой-то навязчивой грезы. Она стояла в углублении между газетным киоском и стеной, в мерцающем свете газового фонаря. Ее бледное, задумчивое, с правильным овалом лицо производило волнующее впечатление. Ясные, словно слезами омытые глаза излучали несказанную тоску. Колючий декабрьский ветер перебирал ее пышные волосы.

На вид ей было около двадцати, и она воплощала тот таинственный тип женщин, которые встречаются только на вокзалах, как ночное видение, являющееся лишь утомленному воображению путешественника, и исчезают вместе с породившей их тьмой.

Рыжеволосый заметил ее одновременно со мной.

– Красивая девушка, черт возьми! – восхищенно присвистнул он. Потом вдруг усмехнулся.– Чушь какая-то… Мне кажется, что я ее уже где-то видел.