Улица Вокзальная, 120 - [64]

– Да,– согласилась Элен.– Агентство «Фиат люкс» многого лишилось, потеряв его.

В клинике, узнав о нашем появлении, помолодевший, сбросивший десяток лет Юбер Дорсьер вышел нам навстречу.

– Мы спасли ее! – воскликнул он.– Спасена, спасена. Она будет жить. Какое счастье, какое счастье!…

Он горячо пожал нам руки, как будто мы имели какое-то отношение к этому чуду хирургического искусства, и проводил нас к изголовью больной.

– Здравствуйте, детка,– сказал я.– Итак, мы уже вне опасности? Я просто счастлив. Тем более, что по долгу службы должен задать вам еще несколько вопросов.

– Опять…– простонала она.

Она говорила нежным, певучим, проникновенным голосом.

– Самую малость. Мне хотелось бы знать…

Вкратце она рассказала нам следующее.

Увидав, что Монбризон выстрелил в Боба, она выхватила револьвер, повинуясь атавистическому, если так можно выразиться, инстинкту и весьма противоречивым чувствам: желанию отомстить за Коломера и страху послужить для Монбризона второй мишенью. Жест, прямо скажем, беспомощный, если принять во внимание, что револьвер, который она носила с собой из какого-то ребяческого фанфаронства, так давно не снимался с предохранителя, что им практически нельзя было пользоваться. Ей удалось уйти с вокзала, воспользовавшись проходом, еще свободным от оцепления. Придя домой, она прочла завещание и сразу же догадалась, что речь в нем идет о вилле в Шатийоне, адрес которой выкрикнул умирающий Коло-мер. Она не могла только уразуметь, как ему удалось его узнать. (Не желая омрачать память о покойном, я ничего не стал ей объяснять.) Она села в первый же поезд и переправилась через демаркационную линию. Ночи в Париже – дневные посещения могли вызвать подозрение – она проводила на вилле в поисках сокровища. Не с тем, чтобы завладеть им, а чтобы тайком передать в полицию. В тот вечер, когда мы нашли ее раненой, она обнаружила, что днем двери были взломаны, а дом безжалостно перерыт снизу доверху. Услышав, что дневные визитеры возвращаются, она укрылась в чулане. Она узнала Монбризона и его слугу. Затем все произошло так, как я это себе представлял.

– Ну вот, тучи рассеялись,– сказал я, погладив ее изящную руку.– Вы открыли Коломеру ваше истинное положение?

– Нет.

– Он узнал о нем. И знаете как?

– Наверное, по фотографии отца, которую он видел в моей комнате. К тому же однажды я сама допустила оплошность…

– Какую же?

– Я родилась 10 октября 1920-го, а не 18 июня 1921-го. 10 октября этого года Боб без всякой задней мысли, так, во всяком случае, мне представляется, подарил мне цветы. Я горячо поблагодарила его, сказав, что очень мило с его стороны, что он решил поздравить меня с днем рождения. И тут же, спохватившись, выдумала какую-то небылицу. Все это должно было показаться ему странным…

– Возможно. А поскольку в некоторых газетных статьях – я имею в виду не те вырезки, которые были найдены у Коломера, а другие, более обстоятельные тексты, с которыми я познакомился в Национальной библиотеке,– упоминалась дочь и приводилась наряду с другими деталями дата ее рождения, он окончательно уверился в своих предположениях.

Мы помолчали. Затем я спросил:

– Что вы намереваетесь делать после выписки?

– Не знаю,– устало отозвалась она. Ее прекрасные глаза были волнующими как никогда.– Боюсь, что мною заинтересуется ваш друг инспектор… Фальшивые документы…

– Та-та-та! Он закроет на это глаза. Обещаю вам, что вы выйдете отсюда без всяких проблем. А если вдруг возникнут какие-то осложнения, смело обращайтесь ко мне.

– Благодарю вас, месье Бюрма. Боб часто мне о вас рассказывал. Он говорил, что вы – свой парень.

– Раз на раз не приходится,– улыбнулся я.– Но для вас, когда бы это ни потребовалось, я всегда буду в хорошем настроении. Непредсказуемы превратности судьбы. Бывшие недруги вашего отца становятся отныне вашими лучшими друзьями.

Когда мы прощались с ней, ее изумительные глаза, излучавшие тоску, увлажнились.

Дорсьер проявил настойчивость и проводил нас до входной двери. Тонкими пальцами хирурга он сжимал наши руки. От высокомерного чванства, памятного мне по концлагерю, не осталось и следа. Совсем другой человек. Все его существо выражало глубокое волнение.

– Какое счастье, месье Бюрма, какое счастье! Она спасена! Как я признателен вам, что вы доставили ко мне эту раненую… Боже мой… Я должен был ее спасти… и я ее спас…

– Ну и ну! – усмехнулась Элен Шатлен, когда мы повернули за угол.– Этот господин Дорсьер весьма экзальтированная особа. Он влюблен?

– Нет.

Я взял ее за руку, и мы остановились.

– Нет,– повторил я.– Между прочим, эта история создаст мне хорошую рекламу. Я собираюсь вновь открыть агентство. Как вы смотрите на то, чтобы уйти от Лекту?

– Хоть завтра! – ответила она с искренней радостью.

– Тогда я расскажу вам все. И вы поймете, почему этот хирург так счастлив, что спас эту девушку. Сколько, по-вашему, смертей в этой истории?

– Две. Коломер и Гюстав, слуга… Ах! Еще Жалом. По-моему, все.

– Вы забыли о главном покойнике – Жорже Парри.

– А разве он умер не своей смертью?

– Нет. Не кто иной, как Дорсьер, впрыснул ему инъекцию собственного изготовления.