Улица Темных Лавок - [11]

— Как его звали? — спросил я, и голос мой дрогнул.

— Говард… это его фамилия… не имя… подождите… Говард де что-то…

Я остановился.

— Говард де?..

— Де… де… Люц… Л… Ю… Ц… Говард де Люц… меня поразила эта фамилия… полуанглийская, полуфранцузская… а может, испанская…

— А имя?

— Имя?

Он развел руками.

— Вы не знаете, как он выглядел?

— Нет.

Я покажу ему фотографию, на которой Гэй снята вместе со старым Джорджадзе и тем, кто, как я считал, был мною.

— Чем занимался этот Говард де Люц?

— Гэй говорила, что он из аристократической семьи… Ничем он не занимался. — Блант усмехнулся. — Хотя нет… нет… подождите… Я вспоминаю… Он долго жил в Голливуде… Гэй говорила, он был там доверенным лицом актера Джона Гилберта…

— Доверенным лицом Джона Гилберта?

— Да, в последние годы его жизни.

По Нью-Йоркской авеню машины мчались быстро и так бесшумно, что во мне росло ощущение нереальности происходящего. Они проносились с приглушенным шелестом, словно скользили по воде. Мы были уже у моста Альма. Говард де Люц. Есть надежда, что это мое имя. Да, эти звуки пробуждают во мне что-то, но столь же неуловимое, как отблеск лунного света. Если Говард де Люц — это действительно я, то мне нельзя отказать в оригинальности: из множества профессий, одна другой пленительнее и почетней, я выбрал роль «доверенного лица Джона Гилберта».

Не доходя до Музея современного искусства, мы свернули в маленькую улочку.

— Я живу здесь, — сказал он.

В лифте свет не горел, а на лестнице он тут же погас, и пока мы поднимались, в полной темноте, до нас долетели звуки музыки и смех.

Лифт остановился, и я почувствовал, как Блант рядом со мной пытается нащупать ручку дверцы. Наконец он ее открыл. Выходя из лифта, я толкнул его — на площадке было совсем темно, хоть глаз выколи. Смех и музыка доносились из квартиры на этом этаже. Блант повернул ключ в замке.

Он прикрыл за нами дверь, мы оказались в передней, освещенной слабым светом голой лампочки, свисавшей с потолка. Блант в растерянности остановился. Я подумал, не пора ли мне откланяться. Оглушительно гремела музыка. На пороге комнаты появилась рыжеволосая молодая женщина в белом купальном халате. Она удивленно оглядела нас. Небрежно запахнутый халат приоткрывал ее грудь.

— Моя жена, — сказал мне Блант.

Она чуть кивнула мне и обеими руками стянула у шеи ворот халата.

— Я не знала, что ты так рано вернешься, — заявила она.

Так мы и стояли, не двигаясь, и от тусклого электрического света наши лица казались смертельно бледными. Я обернулся к Бланту.

— Могла бы предупредить меня, — сказал он ей.

— Я не знала…

Словно ребенок, пойманный на лжи, она опустила голову. Оглушительная музыка смолкла, уступив место саксофонной мелодии, такой прозрачной и чистой, что казалось, она тает в воздухе.

— Вас много? — спросил Блант.

— Нет, нет… несколько друзей…

Приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова коротко остриженной блондинки со светлой розовой помадой на губах. Потом другая голова брюнета с матовой кожей. Свет голой лампочки превращал их лица в маски. Брюнет улыбался.

— Я должна вернуться к ним… Приходи часа через два-три.

— Хорошо, — сказал Блант.

Она исчезла в комнате вслед за своими друзьями и закрыла за собой дверь. Послышались взрывы смеха, возня. Потом снова грянула музыка.

— Пошли! — сказал Блант.

Мы вновь очутились на лестнице. Блант зажег свет и примостился на ступеньке. Жестом он пригласил меня сесть рядом.

— Моя жена намного моложе меня… Тридцать лет разницы… Никогда не следует жениться на женщине намного моложе себя… Никогда. — Он положил мне руку на плечо. — Все равно ничего не выйдет. Не было еще случая, чтобы вышло… Запомните это, старина…

Свет погас. У Бланта не было ни малейшего желания вновь его зажечь. У меня, впрочем, тоже.

— Видела бы меня сейчас Гэй…

Он рассмеялся при этой мысли. Странный смех во мраке.

— Она бы меня не узнала… За эти годы я прибавил по крайней мере килограммов тридцать…

Он снова рассмеялся, но не так, как прежде, более нервно, принужденно.

— Она была бы очень разочарована… Вы только представьте себе… Пианист в баре отеля…

— Почему разочарована?

— А через месяц я буду безработным…

Он сжал мне руку выше локтя.

— Гэй верила, что я стану вторым Коулом Портером^[3]…

Вдруг раздался женский крик. В квартире Бланта.

— Что происходит? — спросил я.

— Ничего. Развлекаются.

Мужской голос проорал: «Открой мне! Открой, Дани!» Смех. Хлопнула дверь.

— Дани — это моя жена, — шепнул Блант.

Он встал и зажег свет.

— Пойдем прогуляемся.

Мы прошли по эспланаде Музея современного искусства и сели на ступеньки. Я видел, как внизу, по Нью-Йоркской авеню, проносятся машины, и это был единственный здесь признак жизни. Вокруг нас ни души, все замерло. Даже Эйфелева башня на другом берегу Сены — Эйфелева башня, обычно такая незыблемая, — походила на груду железного лома.

— Здесь хорошо дышится, — сказал Блант.

И правда, теплый ветер овевал эспланаду, и статуи, казавшиеся сейчас темными пятнами, и большие колонны музея.

— Я хотел показать вам фотографии, — сказал я Бланту.

Вынув из кармана конверт, я открыл его и достал два снимка: Гэй Орловой со старым Джорджадзе и человеком, в котором, мне казалось, я узнавал себя, и Гэй Орловой — девочки. Я протянул ему первый.