Улица Сапожников - [4]

— Текай, рыжий, покудова цел!

Ирмэ вскочил и — во-время: к нему подкрадывался Щука.

«Во! — подумал Ирмэ. — Влип!»

И тут вспомнил.

— Ой, ребе, — проговорил он, пятясь к забору. — Я и забыл. Батя-то велел сказать: сапоги готовы.

Но ребе уже сцапал Ирмэ за ухо. Он дернул ухо так, что Ирмэ подпрыгнул на поларшина.

— Со скрипом, ребе! Ой! — кричал Ирмэ, чуть не плача от боли. — Батя-то велел сказать: сапоги — ой! — со скрипом!

Ребе вдруг просиял. Со скрипом — это да! Он оскалил большие зубы и стал похож на бородатую лошадь. Ухо-то он все-таки не выпускал, но и не дергал больше.

— Врешь, мерзавец, — сказал он, скаля зубы.

— Со скрипом, ребе! Чтоб мне на этом месте провалиться, если не со скрипом! Чтоб мне лопнуть, если не со скрипом! — забожился Ирмэ и, так как пальцы ребе ослабели, выдернул ухо.

Ребе перестал улыбаться. Он сердито посмотрел на Ирмэ и сказал:

— Врешь ведь, скотина! — сказал он. — Смотри у меня!

— Чтоб меня громом убило, если не со скрипом! Чтоб мне руки-ноги оторвало, если не со скрипом! Чтоб мне подавиться, если не со скрипом! — зачастил Ирмэ. Левой рукой он тер ухо: ухо ныло и горело, как огонь.

Ребе погрозил ему кулаком.

— Врешь если, — сказал он, — шкуру спущу!

— Чтоб мне ослепнуть, коли вру! Чтоб мне оглохнуть, роли вру! Чтоб у меня все зубы…

И запнулся. О зубах при ребе уж лучше не надо.

— Ладно, — буркнул ребе. — Поди, принеси.

— Сейчас, ребе. Минута, — сказал Ирмэ. — Одна нога здесь, другая — там. Гоп!

Он перемахнул через забор и оказался на улице.

— Ты — живей! — крикнул ребе.

— Враз, — сказал Ирмэ. — Лечу!

Но пролетел он немного. Точнее — перешел улицу и уселся у чьих-то дверей. Ноги под себя, по-турецки.

«У, Щука! — злобно думал он, растирая ухо. — Дернет раз — день горит. Не пальцы — клещи. Щука дохлая!»

Подошел Зелик.

— Ты чего это не идешь? — спросил он.

— Куда? — лениво сказал Ирмэ.

— За сапогами.

— За какими такими сапогами?

— Щуке, ну!

— Пасутся они еще, — сказал Ирмэ.

Зелик не понял. Он был глупый парень.

— Еще та коровка-то не издохла, — пояснил Ирмэ.

— Какая?

— А такая, пегая, — сказал Ирмэ. — Знаешь?

Зелик заржал. Ржал он громко и глупо, как жеребец. Он ржал, бил себя от восторга по толстым ногам и подмигивал.

— О-го! — кричал он. — Ловко ты Щуку-то обштопал!

Ирмэ и сам знал, что ловко. Зелик его не удивил и не обрадовал.

— Глупый ты парень, Зелик, — сказал он. — Дубина!

Зелик обиделся.

— А не лайся, — сказал он.

— А что?

— А в морду дам.

— Ну?

— Думаешь — боюсь я тебя? — сказал Зелик, подступая поближе.

— Думаю — боишься.

— Как дам — так увидишь.

— Ну, дай.

— Неохота только руки марать, — проворчал Зелик.

— А ты ногой, — сказал Ирмэ.

Зелик не ответил. Он стоял рядом, совсем близко, толсторожий, красный, и сопел носом.

— Где тебе! — Ирмэ плюнул.

— Погоди, — мрачно проговорил Зелик. — Как двину — искры из глаз посыплются!

— Ну-ка, двинь!

Зелик молчал.

— Двинь — ну!

Зелик не стерпел — тьфу, ты! — толкнул Ирмэ коленом. Не сильно толкнул, так, для виду. И вдруг подпрыгнул как-то, отлетел шагов на пять и, не удержавшись на ногах, стукнулся спиной о дверь.

— Будет? — сказал Ирмэ. Он остался сидеть на том же место, так же, как сидел: ноги под себя, по-турецки. — Будет? Или еще?

Дверь дома открылась, и на улицу вышел невысокого роста человек в серых домотканных штанах, в опорках на босу ногу. Ирмэ его знал и любил: Лейбе Гухман, столяр. Это был совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти-шести, веселый и румяный. Вместо волос на подбородке и на щеках у него рос светлый реденький пух, но усы были густые, почти черные. Он, должно быть, их часто брил.

Лейбе увидел Ирмэ и улыбнулся.

— Все воюешь? — сказал он звонким голосом.

— Какая там война! — сказал Ирмэ. — Его пальцем ткни — и дух вон. Боец!

Зелик ворча пошел через улицу в хедер.

— А у меня до тебя, рыжий, дело, — сказал Лейбе.

Ирмэ насторожился.

— Угу, — промычал он, наклонив голову.

— Понимаешь ты… Постой, — вдруг спросил Лейбе, — ты с Алтером-то сегодня говорил?

— Не. А что?

— А поговори. Понял?

— По-ня-л, дядя Лейб, — пропел Ирмэ, кланяясь, чуть не в пояс, — понял, понял.

Лейбе усмехнулся.

— Бес в тебе, Ирмэ, — сказал он. — Плохо ты кончишь.

— Пло-хо, дядя Лейб, — пропел Ирмэ, — плохо, плохо.

— Ну тебя!

Лейбе махнул рукой и пошел в мастерскую. Ирмэ остался один. Он почесал голову, осмотрел царапину на ноге, — царапина была пустяковая, чушь, не стоило труда и осматривать-то, — по Ирмэ решительно нечего было делать. Зевнул.

«Пойти к Хаче, что ли?» подумал он.

И вдруг увидал Файтл, местечковую дурочку. Увидев Файтл, Ирмэ обрадовался.

— Ну, рыжий, — сказал он себе. — Живем!

Местечковая дурочка Файтл — женщина лет сорока, с опухшим дряблым лицом, с крошечным носом-пуговкой, с большой лысой головой на тонкой шее — медленно плелась вверх по улице. Сквозь прорехи драной ее кофты проглядывало грязное, годами не мытое тело. На ногах, несмотря на жару, — огромные валенки. Она шла и гнусавила: «Цып-цып-цып».

«Петуха ищет, — подумал Ирмэ. — Ладно. Дадим ей, рыжий, петуха, коли ей надо петуха».

Он приподнялся почему-то на цыпочки и, придерживая рукой горло, закукарекал: «Ку-ку! ре-ку!»

— Ой! — крикнула Фэйтл. — Вот он где, петушок-то! Она замотала головой, но петуха не увидала.