Улица Сапожников - [10]

— Руб шестьдесят пять.

— Угу. Значит, так, — сказал Берче. — Хаче! — крикнул он. Вышел Хаче.

— Вот, — сказал Берче сыну, — Ирмэ пришел.

И пошел в кузню.

Мальчики сели на траву. Хаче скрутил цыгарку, закурил. Ирмэ тоже закурил. Курили они молча.

— Нухрей сказывал, — проговорил наконец Хаче, — в Застенках волка убили.

— Ну? Когда это?

— Третьего дня, что ли, — сказал Хаче. — Забрался, понимаешь, к Маркелу на двор, в хлев, а на сеновале спал Ефремка, хромого Филата сын, старший. Знаешь? Чует — собака лает, корова мычит. Что такое? Поглядел — волк. Зубами лязгает, глаза как спички. Ефремка на него, а волк — ходу. Ну, мужики сбежались, убили. Теперь застенковские кажный вечер стоят — сторожат: говорят — волчица придет. Увидит — нету волка, ну, пойдет искать!

— Ишь, ты! — сказал Ирмэ. — Понимает!

— А ты думал? — сказал Хаче. — Зверь — он понимает. Мне парнишка из Самсоновки сказывал: идет это он вечером с сенокосу, один, видит — неподалеку, в кустах — заяц. Он: «Беги, косой, до хаты! — жена помирает!» Что думаешь? Побежал!

— Скажи ты! — Ирмэ даже причмокнул. — А как ты, Хаче, думаешь, звери-то разговаривают?

— Разговаривают, — сказал Хаче. — Стариков послушать — так звери и человечьим голосом говорят. Только не верю я. Сказки.

— Брехня, — согласился Ирмэ. — Во сне другой раз бывает. Я вот сегодня во сне с котом Халабесом говорил.

— Во сне-то мало ли что бывает! — сказал Хаче. — Я раз во сне с орешником говорил. Я ему: «Почем орехи?» А он, понимаешь, человечьим голосом: «Не продаем».

— Так и сказал?

— Ну, да, как мужик: «Не продаем».

Помолчали.

— Это кто тебя так? — спросил Хаче, показав на желвак.

— Монька, — пробурчал Ирмэ.

— Который?

— Монька Рашалл, ну!

— О-го! — удивился Хаче. — Высоко, птаха, летаешь!

— Он у меня полетит! — проворчал Ирмэ. — Погоди-ка!

— Поцапались?

— Было дело.

— Не лезь ты к этим, — сказал Хаме. — Ну их!

— Кто лезет? — сказал Ирмэ. — Сам полез!

— Тогда дело другое. Тогда — отщелкать надо.

— Я и говорю.

— «Говорю, говорю», — сказал Хаче. — Да, видать, не ты, а он тебя. Как было дело-то?

Ирмэ рассказал.

— Да-а, — сказал Хачо. — Вредный парень. Гад.

— Погоди-ка! — сказал Ирмэ. — Я ему покажу!

— Брось! — сказал: Хаче. — Что ему сделаешь?

— Зубы выбью!

— Ишь ты! Домой к нему пойдешь зубы-то выбивать? Или как?

— Ну, ворота — дегтем.

Хаче почесал затылок.

— Можно, — сказал он, — ворота — это-то, конечно, можно. Только возни много.

— А вывеску? — сказал Ирмэ.

— Что вывеску?

— А вывеску свистнуть.

Хаче подумал.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Вывеску — оно конечно. А куда ты ее?

— А к аптеке.

— А Файвелу?

— «Аптека».

Хаче захохотал.

— Здорово! С утра к Файвелу — мужики, бабы: «Мне касторку!», «А мне от клопов!» Здорово! — Он сидел и хохотал, загорелый, черный, широкое лицо — в саже, зубы — белые, ровные, как один. — Здорово!

А Ирмэ — тот прямо заливался:

— Ловко? Ловко, Хаче?

— Здорово! — сказал Хаче. — Ты, Ирмэ, другой раз придумаешь — прямо здорово!

— Я сегодня «сторожка», — сказал Ирмэ. — Что бы сегодня?

— Что ж.

— Где?

— У Большого колодца.

— Часов, думаю, в двенадцать.

— Чего поздно так? — сказал Хаче.

— Раньше мне никак, — сказал Ирмэ. — Дело есть.

Хаче покачал головой.

— Ишь ты! «Дело»! В огород куда?

— Нет, — сказал Ирмэ, — другое. Потом скажу.

— Ну, и шут с тобой, — сказал Хаче. — А теперь катись. Проваливай.

Ирмэ пошел, по сразу же вернулся.

— Как смекаешь, Хаче, — он достал из кармана серьгу, — много за нее дадут?

Хаче взял серьгу, осмотрел, попробовал на зуб.

— Много, — сказал он глубокомысленно. — Дырку без бублика.

— А с бубликом?

— Не.

— Ладно. Давай. Пригодится.

— Катись, катись, — сказал Хаче. — Некогда мне тут с тобой лодыря гонять.

И пошел в кузню. А Ирмэ пошел домой. Он шел и смеялся.

— О-го! — кричал он и смеялся. — «Мне касторку! А мне от клопов!»

Глава пятая Слободской Степа

Ирмэ долго кричал про касторку и про клопов. Но наконец устал, умолк и пошел тише. Он шел и думал.

«Вырасту, — думал он, — пойду к Хаче в кузню. Батя к тому-то времени помрет. И Берче помрет. Состарятся и помрут. Верно же. А мы-то вдвоем заработаем — так прямо небу жарко! И, скажем, такое дело: стоишь, скажем, у кузни и видишь — гуляет себе в поле Монька Рашалл. Один или, скажем, с женой. С женой-то оно, пожалуй, лучше. Ну, подойдешь, тихо-мирно, руки в карманах. «Здрасте, скажешь, господин Рашалл. Гуляете?» Молчит. А глазами — туда-сюда. Чует, пес, неладное. Ну, добре. «А ведь за мной, скажешь, должок. Небольшой, но все-таки. Так не угодно ли, господин Рашалл?» Вынешь из кармана руку, этак не спеша замахнешься, размахнешься и…»

Ирмэ стиснул кулак и взвыл: ух ты! Посмотрел — серьга. А, чтоб ей! На указательном пальце выступила капля крови. Ирмэ слизал кровь языком и сплюнул.

«Дыру без бублика», вспомнил он. Нет, брат, врешь! Сколько-то он за нее да получит!

Он свернул и пошел по пустырю, ступая осторожно, чтоб не обжечься о крапиву. На пустыре, справа, стоял домик. Ирмэ толкнул дверь — не подается. «Запирается, чучело!» подумал он и забарабанил обеими руками.

Домик был ветхий и очень низкий: над землей торчали только крыша да труба, и видна была верхняя часть окошка: двойная рама и мутные, давно не мытые стекла. Пол и стены были под землей. Стоял домик одиноко, на юру, одно окошко — на пустырь, другое — в поле. И ни ворот, ни забора. У самой двери — земляной бугорок, а на бугорке хлопал крыльями и горланил петух.