Улица Сапожников - [9]

— Ну? — сказал Ирмэ. — Когда?

— В д-десять.

— Там же?

— Там же.

— Зайдешь?

— М-можно.

— Ты в дом-то не иди, — сказал Ирмэ, — ты-свистни.

— Алтер! — звал из комнаты мужской расслабленный голос. — Алтер!

— З-значит, так, — сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. — Ты к-куда? — сказал он. — В хедер?

— Не, — Ирмэ лениво махнул рукой, — гуляю.

Алтер захохотал.

— Верно! — сказал он. — Чего там!

Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.

«Куда б это двинуть? — думал он. — Купаться? Купался! К Хаче? — Ирмэ поднял голову. — Ясно, к Хаче. Чего тут думать?»

— Шагом арш! — скомандовал он себе. — Ать-два! Левой! — И пошел печатать шаг: — Левой! Левой!

Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на «выгоне». Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше — поля, деревни, овраги, луга. Среди полей — узкая колея дороги. У дороги — телеграфные столбы. За столбами — где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня — старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери — точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо, остывая в воде. И вот оно уже не просто железо, а сошник, подкопа, топор.

Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе — солнце, день, а в кузне — тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба — здоровые, молчаливые, у обоих — голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. «Вырасту, — думал Ирмэ, — пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней».

— Стоп! — Стукнув ногой об ногу, Ирмэ остановился. Стал.

К точильному станку привязала была пегая кобылка, а в кузне слышалась голоса, — значит, гость в кузне. Ирмэ не зашел. Он сел на траву, подле двери, в тени — ждать.

Ждал Ирмэ долго — соскучился ждать. Он осмотрелся — никого, ни души. Скучно. «Зайти, что ли? — подумал он. — Нет, не годится. Хаче занят. Не годится, рыжий. Лежи».

Он закрыл глаза, растянулся. И денек! Теплынь. Благодать.

Вдруг кто-то тихонько толкнул его в плечо. Ирмэ приподнялся. Сел. Рядом стоял бычок, черный, а голова и ноги белые.

— Здрасте, — вежливо сказал Ирмэ и протянул руку. Бычок понюхал руку, махнул хвостом и не спеша пошел прочь.

— Куда? — крикнул Ирмэ. — Разбудил, а сам ходу? Назад!

В дверях появился Хаче, босой, без шапки, широкое, скуластое лицо — в саже. В руках он держал тяжелую медную кружку и кусок хлеба с маслом.

— Чего орешь? — спокойно сказал он, откусывая хлеб и запивая водой.

— Так, — замялся Ирмэ. — На бычка кричу.

— Что на него кричать? — сказал Хаче. — Все одно не понимает. Это тебе не конь.

— А конь понимает?

— Конь-то понимает. С ним говорить умеючи — все понимает, чисто.

— А ты умеешь?

— Умею.

— Поговори.

— Могу.

Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Хаче.

Лошадь подняла правую.

— Видал? — Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.

— Вот Цыган! — позавидовал Ирмэ. — Ловко это он!

Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Ирмэ.

Лошадь подняла правую.

— Хаче! — крикнул Ирмэ.

Показался Хаче с той же кружкой и с хлебом в руках.

— И меня понимает, — сказал Ирмэ.

— Угу, — промычал Хаче. — Чего б ей не понимать? Кобылка умная.

И вернулся в кузню.

Ирмэ остался один. В кузне слышались голоса, лязг железа. Какая-то баба, не умолкая, шибко-шибко тараторила, Изредка, басом вставит слово Берче. И опять звенит высокий бабий голос, заливается.

«А баба-то, знать, навеселе, — подумал Ирмэ, — ишь тарантит».

Наконец из кузни вышел Берче, чернобородый, светлоглазый. За ним торопливо ковылял мужичонка. — баба-то оказалась мужиком, — горбатый и кашлатый вроде козла. Он и правда был навеселе: тянулся к Берче, чтоб хлопнуть его по плечу, подпрыгивал, подмигивал и без умолку тараторил.

— Не обижай, Берче, не обижай, пожалуйста, — говорил он. — Приходи уж в понедельник, а? Блины жена закатит. Сало зажарит. Ты сало-то ешь? Не ешь! Жалко! Ну, ладно, другое — что. Пирог спекет, а то, может, и сала поешь? Хи-хи!

— Приду, Нухрей, приду, — спокойно басил Берче. — Ты бабе-то накажи, чтоб яйца принесла, в воскресенье чтоб.

— Принесет, принесет, — мужичонка уселся верхом на пегой своей кобылке. — Ну, Берче, прощай. Покудова! — крикнул он.

— Прощай, — сказал Берче.

Мужичонка уехал. Берче некоторое время еще постоял у кузни, глядел: куда-то в поле, вдаль. Он щурил глаза, чесал бороду. Он думал о чем-то.

— Здрасте, дядя Бер, — сказал Ирмэ.

Берче посмотрел на Ирмэ прищуренным глазом, пожевал губами и сказал:

— Ну-ка, брат, — сказал он, — прикинь-ка в уме, сколько это будет — три раза по пятьдесят пять копеек?

Ирмэ подумал.

— Руб семьдесят пять, — сказал он.

Берче покачал головой.

— Ой ли?

Ирмэ еще подумал.