Улица - [21]

Война в Европе в значительной мере изменила жизнь монреальской еврейской общины. Начать хотя бы с того, что в Монреаль стали прибывать беженцы. Беженцы, в Англии интернированные как нежелательные иностранцы и высланные в Канаду, где их в конце концов отпускали на свободу, серьезно повлияли на нас. Думается, мы представляли себе беженцев как нищих хасидов, волочащих тяжелые узлы. Мы рвались им помочь, делали широкие жесты, но в ответ ожидали не просто благодарности, а чего-то большего. На поверку беженцы оказались по преимуществу немецкими и австрийскими евреями, куда более тонными, чем мы. Они, в отличие от наших дедушек и бабушек, были родом не из галицийских или российских местечек. Они не посматривали на Европу свысока, как наши, отнюдь нет. Напротив, нашу культуру они находили жалкой, наш город — захолустным, наших евреев — ограниченными. Мы были и сбиты с панталыку, и уязвлены. Но сильнее всего нас задело, я думаю, то, что беженцы говорили по-английски лучше многих из нас и к тому же имели наглость говорить между собой на ненавистном немецком. Многие из них не считали также нужным скрывать, что для них Канада — всего-навсего затхлая провинция, где можно перекантоваться, пока не получишь американскую визу. Вследствие чего у нас, истинных канадцев, они не пользовались расположением.

Для наших дедушек и бабушек, которые не могли забыть о своих близких, оставшихся в Румынии или Польше, война была временем неизъяснимой скорби. Наши родители смотрели, как быстро, слишком быстро растут и один за другим уходят на войну — и помешать им нельзя — их сыновья. Притом что на то была их добрая воля: вплоть до последних дней войны канадцев призывали исключительно для службы в Канаде. В Европу отправляли лишь тех, кто сам вызывался воевать там.

Для моих ровесников война обернулась иной стороной. Для меня — и думается, для большинства моих ровесников — война страшным временем не была. И объясняется это тем, что в войну у многих из нас отцы стали хорошо зарабатывать. И пусть чуть ли не повсюду падали бомбы и тонули пароходы, наша страна переходила от кризиса к незнаемому доселе процветанию. Мои ровесники слышали — как не слышать! — о смертях и лишениях, но видеть-то мы видели, как наши соседи переселялись из квартир без удобств в квартиры на Утремон-стрит, дома на две семьи и разноуровневые коттеджи в пригородах. В войну мы, конечно же, читали о восстании в Варшавском гетто, но видеть-то мы видели, как в Монреале из убогих и тесных шулов мы перебирались в большие здания с витражами и украшенными мозаикой стенами, где помещаются и синагога, и хедер. В войну некоторые из нас потеряли братьев и родственников, но никогда еще в Канаде не жили так хорошо, и вот тогда-то и начался исход из снимаемых на лето в Шоубридже[107] домишек с уборной во дворе в собственные коттеджи колониального стиля в Сент-Агате с быстроходными катерами на озере.

5

Июль 1941-го, солнечное утро, в небе ни облачка. Ной, Гас и Херши сговорились встретиться на терраске кондитерской лавчонки Старой Анни в Прево, деревушке в Лаврентийских горах, где наши семьи снимали на лето жилье у местных. Они решили забраться на гору за Девятью Коттеджами и дойти до озера Гандон, где живут гои.

Первым пришел Херши.

Старая Анни, махонькая седая вдова с черными скорбными глазами, подозрительно оглядела Херши с ног до головы. На поясе у него висели санитарная сумка и перочинный нож.

— И что случилось, — спросила она, — революция или что?

Херши скривился.

— Много будете знать — скоро состаритесь.

Лавчонка Старой Анни занимала приземистый, просевший домишко, чуть не весь обклеенный рекламами. Старой Анни называли вовсе не потому, что ей стукнуло шестьдесят два. Давным-давно, в Литве, у ее родителей умерли в младенчестве первые трое детей. И тогда деревенский чудодей наказал им следующего ребенка, если он у них народится, сразу же называть алте (старой) — Бога это должно пронять.

Вслед за Херши пришел Гас. Он прихватил с собой пневматическое ружье и бутерброды с яйцом и луком.

— Стук-стук, — сказал он.

— Кто там? — отозвался Херши.

— Ной.

— Разве ты Ной?

— Ной не ной, а тебе — бежать к мамочке: она тебя зовет.

Позади лавчонки Старой Анни простиралось выгоревшее, поросшее колючей травой поле — оно служило чем-то вроде базарной площади. По пятницам сюда с утра пораньше сходились франко-канадские фермеры — привозили птицу, овощи, фрукты. Публика это была недоверчивая, с жесткими, изрезанными морщинами лицами, но матери семейств с улицы Св. Урбана ни в чем им не уступали, и к концу дня фермеры — на последнем издыхании — были рады убраться восвояси. Женщины, а в умении торговаться им не было равных, объяснялись с фермерами на смеси французского, английского и идиша.

— Так филь, месье, за этот клейне ципка? Vous[108] мешугинер?

Паинькин Ябеда увидел, что мальчишки сидят на крылечке — ждут Ноя. И не без опаски приблизился к ним.

— Куда направляемся? — спросил он.

— В Китай, — отрезал Гас.

Когда мамаша Ябеды хотела напомнить ему, чтобы он сходил в уборную, она кричала с балкона:

— Доллинек, пора поливать чайник!