Улица Оружейников.Круглая печать - [39]

- Вяжите их, вяжите! - кричал офицер. Этот призыв был выполнен лишь тогда, когда бандиты убедились, что грабить и уничтожать в этом доме больше нечего.

Учитель Насыр, его сыновья, а также дядя с племянником были наконец связаны. Их вывели во двор.

Кто-то из «защитников веры» уже выбегал из калитки, таща на плече мешок муки. Мешок был порван, за грабителем тянулся белый ручеек. Еще двое бандитов волокли за ручки огромный сундук.

Какой-то, очевидно, менее расторопный грабитель держал в руках глобус и с недоумением смотрел на зелено-голубой макет земного шара. Офицер окликнул его, бандит бросил глобус и наподдал его ногой. Шарик слетел с подставки, покатился по террасе и упал и грязь. Другой бандит подцепил его ногой и перекинул через соседский забор. Неожиданно навстречу выходившим из калитки бандитам протиснулся рослый широкоплечий человек.

- Где начальник? - крикнул он, и Талиб сразу узнал голос Рахманкула.

- Тут, - ответил эмирский офицер. - Кто спрашивает?

- Я, - ответил Рахманкул. - Здесь должны быть два важных преступника, два ташкентца, которых я разыскиваю.

- Все мужчины схвачены, никто не сбежал, - ответил офицер. - Возьми факел и посмотри, - сказал офицер, потому что сумерки быстро перешли в ночь и лица людей рассмотреть было трудно.

Талиб невольно укрылся за спиной учителя.

Кто-то зажег факел, Рахманкул взял его и подошел вплотную к арестованным.

- А! Один есть, - сказал тот, увидев дядю Юсупа.

Талиб решительно шагнул и встал с дядей.

- И второй, - сказал Рахманкул и сразу же повернулся к офицеру. - Я прошу этих людей отдать мне. Это важные государственные преступники.

- Эти двое? - спросил офицер, с удивлением рассматривая дядю Юсупа и племянника.

Внешний вид этих людей явно не давал основания подозревать их в чем-то очень уж значительном. Возможно, офицер, рассмотрев хорошенько, отпустил бы их. Во всяком случае, Талиба мог бы отпустить.

- Если они важные преступники, я сам доставлю их. Ведь я же их поймал, - резонно возразил он Рахманкулу.

- Отдайте мне их, - сказал Рахманкул. - Это, кроме того, мои личные враги. Я заплачу.

Офицер колебался, но недолго.

- Если за них положена награда, я сам могу ее получить, - сказал он и решительно взял у Рахманкула горящий факел.

- Я буду жаловаться караван-беги, - возмутился тот и окончательно погубил собственный замысел.

- Ты слуга караван-беги, я слуга самого куш-беги, - сказал офицер и обратился к ожидавшим его приказания бандитам. - Хватит, пошли!

- Ладно! - Рахманкул махнул рукой. - Я без них тоже обойдусь, но пусть эти два ташкентца никогда не вернутся в Ташкент. Сделай это.

- Оттуда, - офицер махнул рукой в сторону цитадели, - никто не вернется.

Арестованных вывели на ночную улицу.

Глава десятая УЧЕНИК ПАЛАЧА

Весна тысяча девятьсот восемнадцатого года навсегда войдет в тысячелетнюю историю Бухары как один из самых кровавых и страшных периодов в жизни этого древнего города. О событиях той весны писали потрясенные современники, их изучают ученые в наши дни, потому что историю преступлений так же важно знать, как и историю подвигов.

Замечательный таджикский писатель и ученый, Садриддин Айни, чье имя известно во всем мире, был одной из жертв дикого эмирского произвола. Во многих его книгах описано то кровавое время, страшные бухарские тюрьмы, пытки и казни.

Садриддин Айни был арестован за год до описываемых здесь событий, его приговорили к семидесяти пяти палочным ударам. Мало кто выдерживал такое зверское наказание.

У меня нет слов, чтобы рассказывать об этом. Но вот как описывает истязание сам Айни.

«Рубашку мне закатили до самой головы. На мостике уже было приготовлено не менее полсотни кизиловых палок, каждая в полтора аршина длиной и в большой палец ноги толщиной.

Палачи начали бить меня - каждый со своего бока, приговаривая: «Раз, два, три, четыре…» Они били меня своими палками поочередно, как кузнецы бьют молотами по одному и тому же куску железа: только один отрывал палку от моей спины, на нее уже обрушивалась палка другого. Так они обрабатывали меня от шеи до крестца. С каждым ударом из моего тела брызгали струйки крови, разлетались во все стороны куски мяса и кожи. Было нестерпимо больно. Но я обрел в тот момент такие силы, такое терпение, что, не мигая, смотрел прямо в глаза сановникам, считая позором стонать и плакать перед этим гнусным зверьем, перед этими тиранами.

В то время как палачи били меня палками, сановники и муллы, стоявшие около меня, били меня кулаками по лицу и по голове.

Но вот я услышал, как голос одного из палачей произнес: «Семьдесят пять»… По знаку куш-беги палачи прекратили избиение. Ни стоять, ни идти я не мог. Тюремщики подхватили меня под мышки и снова поволокли к Обхане[4]. Раскачав, они швырнули меня в камеру.

…Арестанты освободили циновку, на которой обычно сидели, и положили меня на нее спиной, подложив под голову вместо подушки два кирпича. Из моего тела лилась кровь. Все во мне горело и снаружи и внутри, всюду кололо, как будто в меня забивали раскаленные гвозди. И в то же время я дрожал так, словно меня обложили льдом: зубы мои стучали от озноба. Циновка, на которую меня положили, по убеждению старых опытных арестантов, была единственным лечебным средством для тех, кто получил семьдесят пять палочных ударов. По их мнению, раны, если ими не приложиться к циновке, должны загноиться. Но поскольку к этой циновке прикладывались своими изувеченными спинами десятки людей, получивших то или иное число ударов, то она стала похожа на доску мясника - так много было на ней ссохшихся сгустков крови и присохших кусочков мяса.