Улица Оружейников - [5]

— Кто из близких есть у этой женщины, чтобы по законам шариата отвечать перед всеми? Муж есть?

Все знали, что муж покойной Хадичи где-то далеко, если и вовсе не помер. Мулла знал это не хуже других, но древний обычай нарушать было нельзя.

— В Ташкенте ее мужа нет. Он в России, — ответили из толпы тоже по обычаю.

— Есть у нее отец? — опять спросил мулла.

— Ее отец, наманганский мастер уста-Тилля, умер три года назад, — опять ответили из толпы.

— Есть у нее единокровные братья? — громко продолжал вопросы мулла.

— У нее есть только дальний родственник Юсуп-чахоточный, — ответил из толпы Усман-бай.

— Есть у нее взрослые сыновья?

— Нет, у нее только маленький и несмышленый сын Талиб, — опять ответил Усман-бай.

— Кто будет наследником этой женщины?

— Я буду, — неожиданно для всех сказал Усман-бай. — Я буду наследником и опекуном мальчику, я родственник ее мужа.

В толпе зашумели, раздались недовольные голоса, но слова были какие-то глухие, невнятные.

— Так не годится, — из группы женщин возразила бабушка Джамиля. — Так не годится.

Мулла стоял невозмутимо и ждал, что будет дальше.

— Я буду наследником, я опекуном буду. Мне ихнего имущества не надо, я из любви к родственнику возьму все на себя, — сказал опять Усман-бай.

В это время к мулле подошел дядя Юсуп и указал на Талиба, стоявшего в дверях кузницы.

— Вот сын Хадичи — Талибджан. Ему двенадцать лет. Он умный мальчик.

— Правильно! — крикнула бабушка Джамиля.

— Пусть сын будет наследником, по закону! — прозвучал из толпы мужчин голос Тахира-поденщика — сына бабушки Джамили. — Усман-бай никому добра не сделал. Только живот свой любит.

Мулла еще минуту помедлил и взял Талиба за руку.

— Талибджан будет наследником этой женщины без всяких опекунов. Он теперь отвечает за все, как взрослый, — сказал мулла и начал опять задавать вопросы толпе: — Кому из вас была должна покойная Хадича? У кого она брала в долг деньги или муку, мясо или рис? Кому она не отдала?

— Она всегда отдавала долги, она никому не должна, — отвечали люди.

— Может быть, она обидела кого-нибудь?

— Никого она никогда не обижала, — был ответ.

— В своем ли доме она живет, не имеет ли кто еще права на этот дом?

— Нет, — ответили мулле. — Она живет в доме, который всегда принадлежал дедам и прадедам ее мужа.

— О-омин, — сказал мулла и провел руками по лицу от глаз к бороде. — Сын Саттара и Хадичи — наследник всего, он отвечает за все перед вами и богом!

Не дожидаясь конца этой торжественной церемонии, Усман-бай протиснулся сквозь толпу и боком вышел со двора через распахнутую калитку. На улице его ждал полицейский Рахманкул. Вернее, бывший полицейский, потому что теперь он работал почтальоном. Вот уже восемь месяцев, как он не носил полицейскую форму.

Шел октябрь 1917 года, а еще в марте, когда в Петрограде свергли царя Николая, всех ташкентских полицейских выгнали с работы. Рахманкул стоял в своем мундире и в сапогах, но без шашки-селедки, и без форменных блестящих пуговиц, и без свистка на красном шнуре.

— Наш квартальный мулла совсем не знает законов, — сказал Рахманкулу Усман-бай. — Что толпа говорит, то он и делает.

— Не говорите так, почтенный, — возразил бывший полицейский. — Вы знаете, какие сейчас времена. Какой-нибудь плотник или штукатур может оказаться главнее начальника полиции. Мне сказали, что в Петрограде опять революция…

— Опять революция? Какая еще революция? — искренне удивился Усман-бай.

— Еще одна революция, но какая, не понял, — сказал Рахманкул. — На почте сказали.

— Царя Николая, может, вернули? — с надеждой спросил Усман-бай.

Рахманкул сокрушенно помотал головой.

— Говорят, что новая революция много хуже старой.

— Для нас? — встревожился Усман-бай.

— Для нас, — подтвердил бывший полицейский.

* * *

В тот же день, к вечеру, мать положили на общественные носилки и понесли на кладбище. Похоронная процессия была невелика, путь на кладбище долог. Дядя Юсуп и трое близких соседей несли носилки, а Талиб шел позади и смотрел на четыре пары ног, ступавших по уличной пыли, чуть-чуть прибитой вчерашним осенним дождем. Талиб старался не поднимать глаз, чтобы не видеть укутанное в белый саван тело.

Говорят, будто дети не знают, что такое смерть. Это правильно. Но взрослые ведь тоже этого не знают. Просто взрослым чаще приходится хоронить близких, и они привыкли скрывать свое смятение перед случившимся.

Никто не знает, что такое смерть. Недаром даже люди, верящие в бессмертие души и в райское блаженство, не хотят умирать, боятся смерти. Если есть действительно «тот свет» и на «том свете» есть жизнь, то она наверняка отличается от этой жизни, вернее, ничем не похожа на эту, земную, порой трудную, тяжелую, страшную, но — жизнь. Трудно, например, представить себе, что покойник на том свете может засмеяться веселой шутке, огорчиться из-за порванной одежды, угощать гостей пловом, печь лепешки в раскаленном тандыре, ходить на базар. Если есть какая-то другая жизнь, то откуда взялась смерть? И если есть другая жизнь, то зачем и кому нужна смерть?

На кладбище, когда в могилу с глухим стуком стали падать комья земли, Талиб опять зарыдал. Нет, никто не может понять, что такое смерть, но каждый знает, что это навсегда. Талиб плакал, уткнувшись мокрым лицом в халат дяди Юсупа, плакал громко, не стесняясь окружающих. Дядя Юсуп гладил Талиба сухой и плоской ладонью по плечу.