Улица Каталин - [26]

Когда-то, еще совсем маленькими, они ужасно много играли, причем исключительно в такие игры, в какие можно играть в саду или во дворе, родители считали это полезным для здоровья, и она всегда просила поиграть в вишенку, игра эта своей неизъяснимой прелестью захватывала ее даже тогда, когда ей, в сущности, пора бы уж этого стыдиться. Балинт игру в вишенку ненавидел, но иногда снисходил до нее, ведь он всегда оказывался в центре круга и неизменно выбирал Ирэн, а они с Бланкой стояли и хлопали, пока те кружились меж ними. Генриэтта знала, что от этого зависит все; и то, что с нею произойдет, решилось, наверное, еще до Гитлера, уже тогда, в саду, когда они играли в вишенку и Балинт всегда выбирал Ирэн.

И во второй раз она перенесла смерть без звука и внешних реакций, соблазнившись тем, что последний акт, пожалуй, не так уж и страшен. Когда майор увел ее к себе в дом и сделал вид, будто звонит кому-то по телефону, а потом передал, что Хельды по какому-то недоразумению уехали раньше времени и поэтому она останется у них, пока не будет другой машины, – она не пролила ни слезинки, хотя горячо любила своих родителей и сразу поняла, что они разлучены и она никогда их больше не увидит. Тому, что она чувствовала, слезами не поможешь. «Их убьют, – подумала она, когда наконец осталась в комнате майора одна, – наконец-то они перестанут бояться и ощущать боль, но с ними вместе уже умерла и я, ведь только они знали, какова я на самом деле, когда не держу себя в руках. Какова я та, которой ни Ирэн, ни Бланка никогда не могли видеть, потому что я не смела показаться им целиком, ведь я постоянно чувствовала, – в какой бы мере они ни принадлежали моей жизни, они находятся внутри какого-то круга, а я вне его; какова я та, какой не могли меня видеть и майор с Балинтом, – ведь, бывая с ними, я всегда сдерживалась, мне хотелось, чтоб они так же надежно оградили меня от опасности, как были ограждены сами, чтоб оставили у себя, как беспризорную собачонку; на свой лад, потихоньку я, однако, все время навязывалась им – так сильно я любила Балинта».

Исчезновение Хельдов Генриэтта поняла так, словно они и в самом деле куда-то отбыли, куда скоро отправится и она сама; когда они, бывало, собирались на отдых, мать выезжала первой, чтоб заранее приготовить для них жилье на Балатоне. «Они ждут меня», – решила про себя Генриэтта и часами размышляла о том, где и как она встретится с ними снова.

По-особому она оплакала себя только в третьей смерти. Это была самая незначительная из ее смертей, которая ни в чем не меняла фактов, не несла в себе ничего нового и все-таки сильно подействовала на нее – возможно, потому, что была наивней, чем предшествовавшая ей вторая, и как раз из-за этой наивности очень страшной. Майор объяснил, каким образом Темеш подаст ей – знак, когда и что делать: если она услышит звонок, увидит, как Темеш открывает кому-то калитку, а затем, стоя в саду у фонтана, громко сетует на трудности со снабжением, то пусть бежит из комнаты жены майора на чердак, ибо такой посетитель, возможно, просто зашел узнать насчет комнаты; жалобы по поводу задержек на почте или воздушной тревоги обозначали тайник в угольном погребе позади кучи угля; но если Темеш повернет разговор на тему об аптеке или болезни, тогда нужно спуститься в сад к плетню, который уже так растрепался, что походил на кустарник, и, прячась за ним, пробраться в прежний сад Хельдов до общей высокой ограды. Здесь, как и в том заборе, что разделял участки Хельдов и Элекешей, Балинт отбил несколько досок, чтобы Генриэтта могла пролезть, – стало быть, если Темеш заговорит про аптеку и про болезнь, то Генриэтта, прячась за плетнем, который на всех трех участках был одинаково высоким и густым, должна от Биро через свой бывший сад попасть в погреб к Элекешам.

Прошла уже неделя, как она жила у майора, когда позвонили, и Темеш с двумя незнакомыми людьми – женщиной и мужчиной – остановилась возле фонтана. Спрятавшись за занавеской, Генриэтта хорошо видела их и слышала разговор, – они спрашивали насчет помещений для жертв бомбежки. Темеш в двух словах упомянула про трудности со снабжением, потом заявила, что дом майора избавлен от каких-либо постоев, тогда мужчина с женщиной заявили, что хотели бы взять на учет число комнат, – может случиться, что при безвыходном положении здесь все же придется кое-кого разместить. Генриэтта выбежала из комнаты жены майора, где жила, по деревянной лестнице поднялась на чердак и уже направлялась к условленному тайнику позади старых чемоданов, как вдруг остановилась. Остановилась и забыла, что ей наказывали, заглядевшись из чердачного окна на свой сад. Сверху ей хорошо была видна садовая калитка – запасной вход, – и стоявшие на лестнице стеклянные банки; бросились в глаза зеленые, разрезанные пополам огурцы, на крышках банок еще лежал хлеб, – все, как мать оставила в тот день. Дальше меж двух платанов покачивались на ветру качели. Сад был пуст, земля на неполитых клумбах засохла. Генриэтта стояла и рыдала так громко, что сама испугалась, – как бы внизу не услышали; в ужасе попыталась собраться с силами, но лишь горше полились слезы: огурцы, бидон для поливки и качели живо напомнили ей о случившемся, о том, что у нее нет больше дома, негде жить и нет никого из родных, даже имя чужое; если спросят, кто она, следовало отвечать, что ее зовут Мария Кшп, отца Антал Киш, а мать Нора Мюллер. Когда до нее дошло известие о помолвке Балинта, когда она поняла, что никогда больше не увидит ни Хельда, ни мать, ей стало жутко, и чувство это уже невозможно было излить в слезах. Теперь, в минуту своей третьей смерти, она понимала непреложную силу фактов и их окончательный смысл.