Улети на небо - [8]

Полковник оставил кресло и перебрался на диван. Лежа на продавленном кожаном ложе, он напряженно вглядывался в потолок, волшебно расцвеченный лампой Тиффани, и ему казалось, что разноцветные пятна, загадочно мерцающие на темно-синей плоскости и бросающие отсветы на погруженные во мрак стены, — это и есть его любимые бабочки, стрекозы, жуки, кузнечики, сверчки, комары, пчелы, осы, муравьи, термиты, богомолы и кто там еще, всех уже не упомнишь, потому что поздняя память слабеет с каждым днем, а ранняя, напротив, день ото дня становится крепче.

Он так хорошо помнил себя шестилетним, стоящим в луче горячего солнца на веранде усадебного дома в предместье Вятки… Боже, ведь прошел век!.. вот он стоит босиком на теплых, слегка шершавых досках в белой полотняной рубашке до колен, и послеполуденное солнце, бликуя в разноцветных витражных стеклах веранды, играет красным, синим, зеленым и золотым на стенах, потолке и полу… И вот же они, солнечные зайчики Тиффани!.. Ступни ощущают приятное тепло, из открытой двери тянет свежеиспеченным полдничным хлебом, а далеко-далеко впереди идет, поднимая клубы пыли, стадо коров, и из этой дали доносятся едва слышный звон колокольчиков и протяжное мычание… Счастье… счастье… Но веселые разноцветные огоньки становятся вдруг холодными желтыми пятнами мутных деревенских окон, едва освещенных керосиновыми лампами и мерцающих неверным светом сквозь тридцатиградусный мороз. Они мигают, словно задуваемые ветром свечки, ускользают, теряются, и их почти не видно за вековыми стволами матерых таежных деревьев, укрытых толстыми шубами спекшегося снега… И ночная тьма обнимает измученных, замерзающих людей, и холод сковывает члены, а голод выворачивает желудки, усталость валит с ног… И вот остаются на речном льду только заснеженные холмики, как сиротливые памятники побежденной человеческой воле, — это люди, присевшие отдохнуть и уже не сумевшие подняться, и брошенные лошади, обессилевшие от бескормицы и непомерного труда. А бесконечная лента повозок, пеших и конных людей упрямо идет вперед, продираясь сквозь первобытную тайгу, грозно нависающую над непокорными головами…

Полковник увидел себя присевшим на ледяную глыбу и склонившим в забытьи отяжелевшую голову… Тягостная дремота наползала коварной волной и укрывала всю его фигуру словно теплым шерстяным одеялом… он зябко кутался в тонкую шинелишку, под которой была только солдатская фуфайка, и уже не чувствовал холода, а, напротив, — ощущал прилив теплого воздуха, непонятно откуда взявшегося; уютно засунув согревающиеся ладони за отвороты шинели и придерживая винтовку сгибом локтя, он подобрался, как человеческий зародыш, и замер… стало хорошо и покойно, и навалилось равнодушие, бесконечное и бескрайнее равнодушие, но тут… ледяное жало винтовочного ствола коснулось его лица, залитого слезами прощания… он вздрогнул и очнулся…

…Он по-прежнему лежал на продавленном кожаном диване, по полу ползали красивые бронзовки, майские жуки и божьи коровки, над головой порхали бабочки и пикировали стрекозы, а на потолке играли всеми цветами радуги их прекрасные отражения, медленно перемещаясь, кружась и танцуя на темно-синей поверхности потолка.

Рядом с ним лежал полуистлевший комиссар Мельников, покрытый сине-зелеными пятнами разложения, и бережно обнимал его почти утратившей плоть рукой. Обжигающе-ледяное лицо Мельникова прижималось к щеке полковника, и он чувствовал, как от этого прикосновения вселенский холод забирается ему под кожу, проникая в самую глубину дрожащего тела, и изуверски колет холодными иглами его душу…

Полковник спокойно отодвинул Мельникова и сел, опершись о спинку дивана. Мельников приходил не впервые, и полковник уже давно привык к этой полупрозрачной фигуре. Он знал, что это его пожизненная ноша, и, уже много лет назад перестав пугаться, порой даже с болезненным интересом приглядывался к нему.

Комиссар Мельников был Главнокомандующим Сенгилеевским фронтом, а совсем недавно, еще при формировании в Самаре, — поручиком Народной армии. Почему он переметнулся к красным, никто не знал, но, когда слухи о его исчезновении достигли добровольцев, все единодушно прокляли предателя.

Здесь же, в Новодевичьем, нашли потерянных в Климовке разведчиков, — изуродованные и истерзанные, они были брошены на деревенской площади. Крестьяне рассказали, что пленных привезли на судах, и, пока красноармейцы выгружались и расходились по хатам, добровольцы сидели в трюме. Потом их вывели и заперли в каком-то деревенском сарае. Вечером Мельников забрал их на допрос и через полчаса бросил в толпу своих солдат на растерзание. Экзекуция длилась до утра; сколько раз думал полковник о способности человека к мучительству, и со временем дума эта стала в его жизни главной, он все силился понять и не мог, почему вдруг мирный хлебопашец, простой работяга или, хуже того, — образованный и даже бывший когда-то интеллигентным человек вдруг продается сатане и становится безжалостным изувером, что перещелкивается в голове такого человека, что смещается в ней с правильной оси? Почему он вдруг забывает, как совсем недавно нянчился с ребенком, гладил собаку или отдавал нищему последнюю горбушку? А тут… тут было какое-то массовое помешательство… Добровольцев, двух молодых парней лет по двадцати, всю ночь избивали палками, отрезали им уши и носы, сломали руки, плясали на них, выламывая им ребра, а утром, в промозглых предрассветных сумерках, повели по улицам деревни, словно напоказ, словно бахвалясь своей кромешной работой и, галдя, дотащили до деревенской площади. Здесь несчастных бросили в пыль, встали полукругом и, вскинув винтовки, нашпиговали их тела кипящим металлом…