Улети на небо - [2]

Вот тебе девятнадцать лет, думал полковник, возвращаясь на мокрую приволжскую равнину, и ты не полковник, а только поручик с безликой фамилией Иванов, и вот ты сидишь, скорчившись на холодной земле под ледяным ливнем, и слышишь приказ залечь… а куда залечь, если вокруг жидкая грязь и поблизости нет никаких укрытий?

«Чехи стали устраиваться кто как мог, приготовляясь к долгой холодной ночи, красные в городе, утащив раненых и умостив их внутри занятых помещений, принялись зализывать раны, а мусульманские воины, те, кому посчастливилось избежать пуль и осколков в бою, постелили молитвенные коврики и встали на вечерний намаз. Они истово молились, призывая Аллаха ради помощи в сохранении Казани, и не видели, как грозо┬вые тучи на небе с треском разорвались и открыли взорам всех страждущих, каковые могли бы оказаться в тот миг на улицах, в полях или на иных просторах земли, яркую полную Луну. Мусульманский коммунистический отряд и татаро-башкирский батальон подверглись жесточайшему разгрому, и потому молитва солдат была так горяча и отчаянна, так требовательна и одновременно жалобна, что Луна, принимавшая их яростные мольбы, не выдержала молитвенного напора и раскололась надвое, превратившись в два усеченных серпа, и желтые крошки ее плоти разлетелись по всей Вселенной. Глухой рокот сопровождал это небесное знамение, но мусульмане его не слышали, а чехи, напротив, устремив удивленные взоры в небо, чутко прислушивались. «Это похоронный марш, — думали они, — и картина разрушения… город обречен и будет повержен».

Полковник вспомнил, как он успокоился тогда, увидев расколовшуюся Луну, прижался теснее к товарищам и задремал вместе с ними под холодным дождем.

Утром Казань была взята. Высадившись на волжский берег, по городу ударил Каппель и вызвал своим стремительным броском дичайшую панику в тылах противника; путь ему преградили потрепанные накануне латышские стрелки и составленный из венгров и австрийцев Интернациональный батальон имени Карла Маркса, но Каппель смел их со своего пути. На юге вновь атаковали чехи, предварительно разбомбив артиллерией Адмиралтейскую слободу; их отряды начали наступление в сторону Кремля, и в этот решающий момент в городе вспыхнуло офицерское восстание белого подполья. Крыши и чердаки превратились в пулеметные точки, сыпавшие раскаленный металл на беспорядочно оборонявшиеся отряды красных. К вечеру белогвардейцы рассекли соединения врагов пополам, — часть красных пыталась прорваться в сторону Свияж-ска, другая — меньшая — на север, в район Арска. Город был практически взят, лишь одна злобная заноза оставалась еще в его измученном теле: район электростанции продолжал отчаянно обороняться, и державшие его бойцы, под водительством исламо-марксистского пророка Султан-Галиева, уже ни на что не надеялись и ничего не хотели. Они мечтали только о смерти, если человек вообще может о ней мечтать, потому что понимали: попадать в плен к белым — нельзя.

Численность красных отрядов в разы превосходила численность белых, за красными было огромное преимущество в вооружении и капитальные, построенные по всем правилам фортификационной науки укрепления, но… только два дня понадобилось белым, чтобы освободить город. Каппель триумфально вошел в Казань, захватив неслыханные трофеи: склады с оружием, боеприпасами, обмундированием и медикаментами, а главное, золотой запас Российской империи — шестьсот пятьдесят миллионов золотых рублей в монетах ХVIII–XIX веков, слитки и самородки, платиновые полоски, драгоценности и сто миллионов рублей кредитными знаками.

Победа сопровождалась террором; латышские и татаро-башкирские лидеры, комиссары и рабочие вожаки были безжалостно расстреляны».

Полковник глядел в окно и сквозь горячий парок, поднимающийся с политой муссонными дождями блестящей мостовой, видел щербатые стены казан-ских домов, возле которых стояли дрожащие люди в растерзанных одеждах, и глаза их уже ничего не выражали, а напротив них, всего в нескольких шагах, ладили к своим плечам винтовки горящие мщением расстрельщики. Жутко было смотреть на эти сцены озверения и скотства: одни утоляли свою жажду мести, другие — в паническом страхе ждали своей очереди на заклание; проходя мимо таких картин, поручик старался не видеть этого ужаса, но видел, видел… и вот теперь, спустя восемьдесят семь лет, воспоминания продолжали жечь душу и не позволяли успокоиться его исстрадавшемуся сердцу.

И эти ставшие обыденными расстрелы, эти сцены безжалостной бойни и равнодушного мучительства, эти изуродованные трупы, валяющиеся под стенами домов, с каждым прожитым годом не забывались, а, напротив, еще сильнее мучили совесть, как будто бы именно он, поручик Иванов, лично участвовал в публичных экзекуциях. Он видел убитых красных, убитых белых, убитых, не имевших никакой политической окраски, — детей, женщин, стариков, — и ему казалось, что его крутит какой-то сатанинский вихрь…

В Свияжске, куда он был направлен для сбора разведданных, и вовсе происходило что-то жуткое: в город прибыл наркомвоен Троцкий и принялся с тупым ожесточением расстреливать своих.