Укрощение красного коня - [6]

Самойлов хмыкнул:

— Скелет, ага. Сейчас. Плешь уже проели эти городские сумасшедшие. И у каждого, главное, свой гик…

— Кто это, уже известно? — перебил Зайцев. Кивнул подбородком на тело.

— А как же, — удивился Самойлов. — Леонид Жемчужный.

Зайцев фыркнул.

— Правда, что ли? Жемчужный. Ишь ты. Прямо артист актеатров. Небось до восемнадцатого года каким‑нибудь Жопкиным был. Или Козлищевым.

— Деревня ты, Вася. Жемчужный гремел, когда ты еще пешком под стол ходил. Наездник высшей категории. Тренер, инструктор Высших кавалерийских курсов Красной армии, между прочим. Не хухры‑мухры.

— Только что‑то, я погляжу, насчет коня больше здесь огорчились. — Зайцев кивнул в сторону толпы, все еще окружавшей павшего рысака.

— Ох и деревня же ты, Вася. Говорю, деревня. Нет в тебе страстей. Рыбья кровь. Не игрок ты, не романтик, — балаболил Самойлов по старой привычке. Но Зайцев чувствовал разницу: с некоторых пор Самойлов подтрунивал над ним, как бы изображая Самойлова, который балаболит. Никуда стеклянная стена не делась.

И вдруг тон Самойлова потеплел. Стал настоящим, без всякой стены. Взгляд мечтательно остановился.

— Пряник, — потянул он. — Раз увидишь — не забудешь. Вот идет. Так и вымахивает. Весь в струночку. Ногами как ножницами режет. На голову обходит, потом на полкорпуса, на корпус. И голову только несет как…

— А ты, гляжу, поэт. Денис Давыдов.

— Кто‑о?

— Конь в пальто.

Самойлов надулся. Глянул на тело.

— А что этот? С ним все просто. Когда Пряник полетел через себя, этот из коляски — фьють! Ударился о борт. Хрясь — и нет товарища Жемчужного. М‑да. Что смотришь рыбьим глазом опять? Эксперт говорит: перелом у основания черепа, травма головы, множественные ушибы… Можно забирать?

Зайцев сел на корточки над телом наездника.

— Дело ясное, — нетерпеливо проговорил Самойлов. — Преступления не имеется. Несчастный случай. Гибель на производстве.

Наездник как будто слушал, приникнув ухом к земле, где его лошадь. Один глаз закрыт, другой полуприкрыт. Кровь уже обволокло пылью. Ладони беспомощно смотрят вверх. От тела веяло одиночеством — еще более глубоким, чем смертное. Зайцеву стало досадно. Все толпятся у лошади, пусть хоть трижды прекрасной, резвой, выдающейся, но все же просто лошади. Хотя тут лежит человек.

Он выпрямился, постоял, словно бы воздавая мертвому последнее внимание. И махнул санитарам.

— Можно забирать.

* * *

Солнце било в окно, обещая летнюю легкость вставания. Наискосок стоял столб золотистой пыли, на паркете лежал нагретый прямоугольник. Зайцев еще несколько мгновений постоял в солнечном свету, чувствуя ступнями нежное тепло дерева, всматриваясь в золотые шары и тени, плывшие за закрытыми веками. Но дурное чувство не прошло. Вчера было что‑то не так. В клубе собаководов? Он увидел что‑то, чего не заметило сознание? Что? Или мутный осадок оставил сон, которого он не запомнил?

Дурацкая лохматая собачонка?

Что‑то вчера было неправильно, не так. Не то.

Зайцев наклонился, подцепил из угла за ухо чугунную гирю. Радио таращилось безмолвным черным глазом. «Помнишь ли ты?..» — нежно упрекал всю квартиру тенор. Играло у соседей. Немного медленно, но сойдет. Гиря вздымалась, отмеряя такты.

Стукнул гирю обратно в угол, повесил на шею полотенце. Выудил из ящика комода хлеб и чай.

И чуть не налетел в дверях на дворничиху Пашу. Она стояла, занеся вверх кулак.

— А я собралась стучать.

За мощной спиной маячила женская фигура. Паша чуть посторонилась, обернулась к ней.

— Чего стоишь, дурак понюхал, что ли? Бери! Вишь, он с полными руками.

Женщина, не поднимая на Зайцева глаз, забрала у него свертки. Что‑то промычала. И тотчас унеслась на кухню. Зайцев успел разглядеть ситцевую спину, узел на затылке.

— Кухарку тебе наняла, — тихо буркнула Паша.

— Че‑го?

Еды у Зайцева дома почти не водилось. Бегать по магазинам и стоять в очередях ему все равно было некогда. По давнему уговору он выдавал карточки и деньги Паше. Она сама прихватывала ему в магазинах ежедневную ерунду — хлеб, чай и что повезет: сахар, масло, кильки, мармелад, иногда картошку. Зайцев никогда не спрашивал сдачи. Обедать он предпочитал в столовой угрозыска.

— На черта мне кухарка? Хлеб резать?

— Да ты не боись. Спать она будет у меня. В углу за занавеской.

— Паша, ты что, спятила? — бросил он ей уже вслед. Ознакомив его с последними изменениями в хозяйстве, Паша мощно, как баржа, выдвинулась по длинному полутемному коридору мимо соседских дверей из квартиры.

Женщина и правда вернулась с горячим чаем. По виду — деревенская. Лицо худое, обветренное, изрезанное глубокими морщинами. В Ленинграде столько солнца на лицо за всю жизнь не соберешь.

И рука, державшая блюдце, грубая, жесткая. На блюдце — ломти хлеба. Зайцев успел полностью одеться. Даже в пиджак влез. Женщина молча поставила все на стол. На чай и хлеб старательно не смотрела.

— Вы не завтракали? — догадался Зайцев.

Женщина все так же отводила глаза. Промямлила: «Не голодные мы». И выскользнула.

— Вас как зовут? — бросил вслед Зайцев. Но слова ударили в поспешно закрытую дверь.

Он отодвинул стул. Пиджак стеснял. С вольными одинокими завтраками в трусах и в майке отныне, похоже, покончено.