Укрощение красного коня - [4]

Зайцев уже смирился с тем, что придется давиться вместе с возвращающимися в город работягами. Имена шуршали, сеялись. Усыпляли, как шум дождя. Одно звякнуло особенно увесисто. Зайцев пробудился, сперва решил, что ослышался.

— Эдгар фон Дюренбург? — повторил он.

Кошкина недоуменно подняла лицо: а что? Зайцев внутренне подивился, что на четырнадцатом году революции, после красного террора, чисток, высылок в советском учреждении, каким Клуб служебного собаководства при ОСОАВИАХИМе, безусловно, был, еще могли забыть осколок прошлого с таким вызывающим именем.

Кошкина прочла выражение его лица.

— Это ее дог — по кличке фон Дюренбург, — терпеливо‑надменно пояснила она. — Первый приз на выставке 1914 года. А хозяйка — Палицына, Наталья Дмитриевна Палицына. Наш инструктор.

По уважению в ее голосе Зайцев понял, что товарищ Палицына могла похвастаться знаниями и опытом, а вот пролетарским происхождением — совершенно точно нет. Зайцев внутренне усмехнулся, не выдержал:

— Извините. А Штиглиц — тоже дог?

Кошкина одарила его убийственным взглядом.

— Это наш инструктор. Товарищ Штиглиц. Энтузиаст, преданный делу, — отчетливо произнесла она голосом, от которого ложились на брюхо немецкие овчарки и беспородные пустобрехи, по дурости купленные на государственную валюту.

Зайцев не стал донимать ее вопросами, не тем ли Штиглицам он родственник, Штиглицам‑миллионерам и баронам? Вернее, бывшим миллионерам и баронам, бывшим владельцам бывшего дворца в Соляном переулке, ныне здания художественного училища.

Губы товарища Кошкиной сжались в ниточку. Ясно: тем самым.

Зайцев забрал лежавший перед ней список. Убрал за отворот пиджака. Он чувствовал, как в детской игре в горячо и холодно: тепло, тепло. Хвостик поводка, который вел к Алексею Александровичу, явно торчал здесь. Одна из синих фамилий. Что ж, найдем этот хвостик — потянем.

Он поблагодарил товарища Кошкину со всей возможной сердечностью.

Зайцев хлюпал по жиже, чувствуя, как спину напекает солнцем.

— Гр‑р‑па! — па!

Он чуть не взвился на месте. Лохматая собачонка скалилась, норовила тяпнуть за икру. А поделать ничего не могла — цепь.

— Гр‑р‑р‑па! — па!

Зайцев ухмыльнулся. Таких волкодавов тренируют, а на цепи — черт знает что, скамейка для ног. С опозданием заметил, что ощутил удар гадливого ужаса, когда шавка залаяла. Ужас прошел. Гадливость — нет.

Он не успел в этом разобраться. Позади стукнула фрамуга, и голос Кошкиной громко позвал:

— Товарищ Зайцев!

— Гр‑р‑р, — не унималось около будки, где‑то под ногами. Позванивала цепь.

Он обернулся.

— Вас к телефону, — неестественно пискляво сообщила Кошкина.

Что еще за фокус? Может, о чем‑то подумала, передумала и теперь решилась поговорить с глазу на глаз? О чем?

Он зачавкал по грязи обратно. Ботинки уже отяжелели от глины.

К его удивлению, черная трубка действительно лежала на столе. Кошкина сделала в ее сторону знак бровями. Демонстративно отошла, мол, не слушаю. Сняла с вешалки и принялась натягивать толстую ватную куртку. Куртка была продрана в нескольких местах, торчала грязноватая вата. Не хотелось воображать зубы, которые это сделали.

Зайцев остановился с трубкой в руке. Вспомнил шумное звериное дыхание, легкий бег к реке — за ним. Ощущение бьющегося животного в руках. Ледяные объятия реки, еще не сбросившей лед. Серебряные пузыри изо рта.

Кошкина ответила вопросительным взглядом на его слишком долгий.

Зайцев отвернулся, поднес трубку к уху.

— Зайцев. Слушаю.

Он на миг понял, что готов был услышать голос Алексея Александровича.

Ухо защекотал тенорок Крачкина.

— Вася? Хорошо, что застали тебя.

— Я уже еду.

— Пряник разбился, — гробовым тоном произнес Крачкин. И умолк.

— Какой Пряник? — Молчание. — Ты что, пьяный? — попробовал пошутить Зайцев. Но от молчания в трубке веяло чем‑то настоящим.

— Поезжай прямо на Семеновский ипподром, — быстро выдавил Крачкин.

Разъединили.

— Все в порядке? — вежливо спросила товарищ Кошкина, застегивая петли своей чудовищной куртки.

* * *

Крачкин не только был совершенно трезв, но даже не шутил. Все лицо его, вся фигура словно подобрались и сжались. Он был расстроен. Видно было даже издалека, едва Зайцев спрыгнул с трамвая у бывшего Семеновского плаца.

Там еще до революции разбили ипподром: поставили павильон, сколотили трибуны, насыпали беговые дорожки.

А еще раньше — вешали людей. Политических преступников.

Крачкин поджидал у входа. Махнул рукой.

Зайцев подошел. В несколько мгновений он перелистнул свою память, как перелистывают одним движением книгу — фр‑р‑р‑р. Но не припомнил никого по кличке Пряник. Ни вора, ни притонщика, ни бандита, ни беспризорника, ни морфиниста, ни скупщика краденого, ни мелкого жулика. Ни жучка‑букмейкера.

На ипподроме играли — по‑крупному, по‑мелкому и совсем уж микроскопически деля одну рублевую ставку на двоих. Ставили официально — в кассах. И неофициально — у тут же вертевшихся жучков. Эту компанию Зайцев не знал. Здесь облапошивали, да, но не убивали, потому вторая бригада этой публикой не занималась.

— А нас‑то почему вызвали?

— Хоть «здрасьте» бы сказал.

— Здравствуй, Крачкин.

— Ты подумай, — пробормотал Крачкин, пропуская его вперед. И огорченно покачал головой.