Украсть Ленина - [12]

Так… потом остывали все вместе в зале с лепным потолком. Пили прекрасное баварское пиво и дружно молчали, лелея в себе ощущение поразительной легкости. К тому моменту Веня совсем уже не чувствовал прежнего опьянения: в парилке из него выжали все, в том числе и это. Затем прежним кортежем поехали на Большую Морскую; по дороге Веня вспомнил, что он в Питере и попытался смотреть в окно, но ничего не увидел из-за слишком быстрой езды и постоянного выпивона. Пили какое-то особенное виски, причем Вадька толкал ужасно длинную и ужасно скучную лекцию о качествах этого напитка, о технологии его изготовления, о бочках, ячмене, кукурузе, торфе, спирте и древесном угле, и было как-то неудобно перебить, потому что не хотелось обижать хозяина равнодушием. Впрочем, скотч был действительно очень хорош, по дороге они успели уговорить полтора литра и на Большую Морскую приехали уже снова пьяными. А на часах… что было тогда на часах? — За полночь, это точно.

Вылезли из машины, и Витька сказал, что должен посмотреть на бывший дом Набокова, а Вадька сказал, что это можно устроить немедленно, и стал отдавать крепышам команды, а главный крепыш сказал, что нет проблем, только требуется подкрепление, но тут Веня вовремя понял, что Вадька хочет выгнать из дома всех его нынешних обитателей, выгнать прямо сейчас, среди ночи, чтобы не мешали осмотру, и чудом задержал это сумасшествие, причем Вадька еще упирался и недоумевал, в чем, собственно, проблема, а Витька, сообразив, наконец, какую суматоху инициировал своими культурными запросами, закричал, что Вадька идиот, что имелся в виду только внешний осмотр, потому что внутри наверняка все давно уже изуродовано перегородками, на что Вадька заорал, что Витька сам идиот, потому что нет никаких проблем сломать эти перегородки прямо сейчас, пока они будут закусывать, и главный крепыш почтительно подтвердил, что, действительно, проблем нет, только требуется подкрепление и вообще не помешал бы звонок Татьяне Власовне.

Тогда умный Витька закричал, что он проголодался, а потому — ну его на хрен этого Набокова, жили ведь мы столько лет без Набокова, проживем и еще день, а завтра разберемся на сытую голову… и это был очень верный ход: Вадька приостановился, подумал и согласился временно отложить выселение и снос перегородок. И тут все перевели дух, включая крепышей, которые наверняка опасались испачкать свои черные костюмы, и, если уж вспоминать о костюмах, то висевший в банном шкафчике смокинг пришелся Вене как раз впору и туфли тоже, но дело даже не в смокинге, а в том, что, оставив в покое дом Набокова, они вдруг обнаружили, что не участвовавший в разборке Вовочка стоит один в сторонке и плачет горькими слезами: здоровенный такой красномордый шкаф в смокинге стоит один посреди улицы Большой Морской, бывшей Герцена, бывшей Большой Морской и рыдает, а улица с обеих сторон перекрыта черными джипами охраны, и одинаковые крепыши с проводками в ушах увлеченно сканируют вверенные им сектора обзора.

Они, конечно, бросились к другу, выручать из беды… но, для того, чтобы выручить, требовалось хотя бы понять: что за беда такая, то есть — какого беса он плачет, о ком или о чем, но Вовочка только рыдал и скрипел зубами, и тогда Вадик спросил: «Неужели опять о Ленине?..» и Вовочка заскрипел зубами еще ужаснее, даже не заскрипел, а прямо-таки заскрежетал, слезы хлынули настоящим потоком, и всем стало ясно, что, действительно, он горюет о Ленине, и это было бы смешно, если бы не очевидная неподдельность вовочкиного горя, а потому они зажали свой смех за зубами, что, естественно, вызвало соответствующий зубовный скрежет, который, впрочем, можно было расценить со стороны, как солидарность с зубовным скрежетом друга.

Так они и стояли посреди улицы, между чудом уцелевшим домом Набокова и уже страшащимся своей грядущей участи Домом архитектора, стояли и скрежетали зубами, все вчетвером, все «четыре В», некогда неразлучных, как ноги одной собаки. «О Ленине? — переспросил Веня, уняв скрежет. — Но почему, Вовик? Почему?» И тут Вовочка вдруг глубоко вздохнул, перестал плакать и тихо ответил: «Это секрет. Даже от вас. Государственный секрет. Пошли жрать.»

Последние два слова прозвучали вполне осмысленно, и все поняли, что Вовочка пришел в норму, а коли так, то и слава Богу, пойдемте уже за стол, сколько можно тут стоять и скрежетать, и они пошли внутрь, и сели за стол, и немедленно начали есть, пить и выпивать, то есть, заниматься вполне обыденным занятием, которое, по идее, должно было окончательно успокоить всех.

Увы, Вадик никак не желал успокаиваться. Видно было, что он долго думал и мечтал об этом моменте, наверное, даже видел эту мечту во сне, где пристраивал ее и так, и эдак, точь-в-точь, как изобретательный любовник свою любопытную партнершу, и вот теперь, когда встреча наконец произошла, Вадик из кожи лез вон для того, чтобы реализовать свои буйные фантазии — если не все, то хотя бы малую их часть. Ничто не происходило в простоте: виски подавалось непременно отборное, вина — коллекционные, коньяки — столетние; в зал вплывали цельные заливные судаки, фаршированные осетры, гуси, утки, поросята, бараны… казалось, что жертвами праздничной вадиковой страсти пали целые птицефермы, рыбные хозяйства и скотные дворы. Когда Витька, пивший меньше остальных, решительно потребовал прекращения этого устрашающего фаршированного парада, Вадик огорченно вздохнул: до гвоздя вечера — запеченного целиком племенного быка они так и не добрались.