Украсть богача - [35]

Он отправлял группу снимать реальную жизнь участников, с ее неприкрытой грязью и мерзостью. Нарезка кадров – вот в полных надежды глазках отражается слабое пламя, вот в замедленной съемке играют тощие, облепленные мухами дети в серых рубахах – выжимала у зрителей слезы. Индийское телевидение не знает полутонов. Впрочем, как и западное, не так ли?

Целый день мы работали с конкурсантами, время от времени делали перерыв, чтобы Руди, присутствовавший в помещении не душой, так телом, взял телефон и ответил на вопросы сплетников и репортеров или сфотографировал нашу команду, причем я всегда держался сзади: одна голова торчит из-за леса рук, причесок и дипломов МБА. Я изо всех сил старался не попадать в кадр – пережиток моих занятий.

Руди селфился как заведенный. Не успеет договорить – и тут же: «Рамеш! Селфи!» – я протягивал ему телефон и отбегал в сторону. Не светиться. Никто не должен меня видеть, никогда.

Через несколько недель мы приехали на съемки и наконец познакомились с участниками, обитателями центральной Индии, о которых прежде знали по душещипательным рассказам в наших рабочих блокнотах.

Я нашептывал Руди в наушник вопросы и подробности биографии.

– Она родилась в 1980-м, в ночь перед солнечным затмением. Спроси ее, кто она по гороскопу.

– Вы родились в 1980-м, в ночь перед солнечным затмением. Кто вы по гороскопу?

Господи Иисусе. Правда, так было только первое время.

К счастью, потом он поднаторел.

Надо отдать ему должное: он никогда не молчал и всегда, всегда излучал слащавое обаяние, то самое, которое включал перед телекамерами и в ночных клубах, то самое, которое я отметил еще в первом его интервью – в день, когда он стал победителем Всеиндийских.

Теперь он умел перевоплощаться. Он научился играть. Он уже был не Рудракш Саксена, противный индийский подросток, а Ментальный Махараджа, подчинивший себе познания. Он мог вести себя как угодно, и кто-нибудь обязательно снимал это и выкладывал на Ютьюбе: так способности Руди послужили его невероятному успеху.

Разумеется, он ничего не сделал. И сам это знал.

Я же знал лишь, что зрители его обожали.

– Ваш сын – летчик? Как же вам повезло! Мне мама тоже говорит: «Руди, вот бы ты стал летчиком, вместо того чтобы снимать эти телепрограммы». Да уж, наши мамы такие, и без них тяжело, и с ними непросто. Да здравствуют индийские матери! – И он демонстрировал свежеотбеленные зубы, а из груди зрителей великой страны вырывался вздох.

Самой активной его аудиторией (впрочем, как и вообще в стране) были женщины за тридцать, из стремительно возвышающегося низшего среднего класса. Одни приходили на съемки в студию, другие смотрели по телевизору – домохозяйки с ярким макияжем, скрывающим усталость после трудового дня. Все они старались выглядеть и пахнуть безупречно. Руди поступал умно. Приезжал пораньше, рассказывал им анекдоты. Задерживался после съемок, делал селфи, подписывал фотографии, потом уходил, срывался где-нибудь в коридоре, я находил его, успокаивал, отправлял домой. Там он часами сидел в телефоне, писал и проверял сообщения.

Им можно было втюхать любую дрянь, этим женщинам, что сидели дома и смотрели нашу передачу: они покупали дурум[130], растительное масло, стиральные машины, сари, массажеры для спины, косметику, первый филиппинский компьютер, меняли старенькие мопеды на дешевые семейные автомобили (случись авария – и пассажирам каюк). Жены сотен миллионов офисных сотрудников, крестьянских сыновей, вырвавшихся из тысячелетней сельской скуки благодаря американским пенсионным фондам, которые стремятся нажиться примерно на всем.

Эти женщины жалели, что не им довелось его родить, щипать за пухлые щечки, ласкать и баловать – а лучше все сразу.

Эти женщины отродясь не встречали умного и внимательного мужчину. Отцы с ними не разговаривали, мужья не слушали.

А Руди слушал. Оберой рявкал мне в ухо: «Время, время, время», а Руди стоял и слушал истории конкурсанток. Спрашивал, что они думают о том-то и том-то, какие любят телепередачи, какие смотрели фильмы.

Когда он преклонял колена перед пожилыми конкурсантами или принимался рассуждать об Индии в новом тысячелетии, они с трудом подавляли вздох.

В этой стране можно озолотиться, притворяясь идеальным упитанным сынком.

Руди играл с аудиторией. Когда участники рассказывали о своей трудной жизни, он проникновенно смотрел в камеру, а еще ему отлично удавались сочиненные нами монологи о силе народа, о родителях, братстве и проклятом Пакистане.

Может, в другой стране и получится снять викторину, не упоминая о тысячелетних культурных традициях и семидесяти годах губительной геополитической вражды, но только не у нас.

В перерывах Руди сбегал. Куда и зачем, даже знать не хочу.

– Какая же скука, чувааак, – говорил он мне на ухо. – Так скучно мне не было лет с десяти, когда родители увлеклись религией и мне приходилось часами бить в сраный бубен, пока они читали Хануман-чалису[131].

Окончание первой съемочной недели мы отправились отмечать в паназиатский бар-ресторан в Хан-Маркете. Руди то и дело останавливали, просили сделать с ним селфи, дать автограф. Суши и пиццу в этом заведении подавали исключительно с трюфельным маслом, которое я терпеть не могу, однако же вслух сказал: «Изумительно!» Прия только бровь подняла. И предложила посидеть за барной стойкой, что-нибудь выпить. Мы отошли от столика, протолкались сквозь толпу восходящих кинозвезд, юристов и руководителей нефтяных компаний. В таких местах собирались важные шишки: ведь здесь было то, что в бесплатных бортовых журналах некоторых авиакомпаний называют «бруклинским шиком». Что это такое, не знает никто, но богатые и знаменитые сюда валили валом.