украинская революция - [28]

А когда я встретился со своими друзьями, то они на меня набросились, почему да зачем я говорю крестьянам сразу об этом. Это их, дескать, испугает, и они, подобно многим рабочим, займут выжидательную позицию в отношении своих врагов. А это приведет все наши начинания в борьбе за революцию к нулю.

Такое непонимание крестьян моими друзьями крестьянами же, сознаюсь, меня испугало. Быть может, я на сей раз целиком разделил бы их мнение. Быть может, если бы я не находился на руководящем посту, я поленился бы серьезно разобраться в общей украинской действительности того времени и сказал бы друзьям своим: вы правы. Или если бы не сказал этого, то молчаливо поддерживал бы те лозунги, которые они выбросили бы вместо моего: ни тем, ни другим из наших врагов не должно быть пощады!

Но инициативная и руководящая роль моя в основной нашей организации, а теперь и в отрядах принудила меня быть несколько осмотрительнее и в то же время решительнее. Подумав, я без колебаний, считаясь с реальной действительностью, ответил друзьям моим:

 – События настолько понятны, что затушевывать их с тех сторон, из-за которых они могут пугать широкие крестьянские массы, не приходится. Мы должны считаться с наличием сочувствия масс к нашим революционным начинаниям и на нем строить. Тем более что лозунги восстания нами уже брошены. Восстание нами организованных крестьян во многих селах уже началось. Кровь полилась, и полилась она под нашим знаменем и под влиянием нашего лозунга: жить свободно и строить новую общественную жизнь на началах свободы, равенства и вольного труда или умереть в борьбе против тех, кто мешает нам в достижении этой великой цели. Что же нам, организаторам восстания, остается делать, как не сказать честно и во всеуслышание: пусть же сильнее разразится буря в этом восстании! И, сказавши это, отдаться целиком борьбе, руководя ею и помогая ей своевременно находить верные пути.

 – Ты прав, – ответили мне в конце концов мои друзья, – и мы не намерены перерешать того, что нами давно решено и согласно чему мы уже действуем. Нас встревожило передавание из уст в уста расходящимися с митинга крестьянами и крестьянками девиза: ни тем, ни другим из наших врагов не должно быть пощады. Нам кажется, – подчеркивали А. Марченко и Щусь (который сам до сего дня действительно никому не давал пощады), – что дибривские крестьяне этого испугались и завтра вряд ли соберутся.

Конечно, беспокойство моих друзей оказалось напрасным. Наутро вся площадь и улицы, ведущие к ней, были полны крестьянами. Даже из других сел начали съезжаться крестьяне. Одни, чтобы записаться в отряд; другие, чтобы получить оружие и инструкторские указания.

Так простояли мы в селе Дибривки еще два дня. Отряд наш разросся до полутора тысяч человек. Но из этого количества три четверти было без оружия. Безоружных мы брали только на учет, но не вводили пока что в действующий отряд.

На третий день я опять на митинге. Крестьяне выделили из своей среды совет. Опять затронули вопросы об организации повсеместного восстания крестьян против власти гетмана и немецко-австрийского командования. До позднего вечера я проводил этот крестьянский митинг. А потом до поздней ночи писал инструктивного и оперативного характера распоряжения всем нашим отрядам, действовавшим на стороне от нашего штаба и отряда, и рассылал их через крестьянских гонцов по всем районам.

И, как никогда прежде, чувствовал я себя почти одиноким. Как никогда, сердился я на всех своих идейных товарищей из городов, которые теперь менее, чем когда-либо, казались мне достойными того, чтобы их эта широкая крестьянская масса уважала, но которые, будь они среди этой массы, могли много полезного – о, как много! – сделать для нашего движения вместе с этой массой.

Теперь мне хотелось говорить: говорить с товарищами Марченком, Каретником, Рябком, Щусем и другими. Но приставленный ко мне с первого же дня существования нашей военно-революционной организации товарищ Петя Лютый (почти за моего охранителя) сообщил мне, что никого из них в волостном совете, где я помещался, нет. И я в тоске распластался на столе, чтобы поспать.

Вдруг я спохватился, что еще не осведомился о том, как расставлены на переправах в село наши заставы. Я встал, надел на себя оружие и пошел, куда нужно, чтобы узнать обо всем этом.

Все оказалось в порядке. Я зашел во двор совета, где среди двора лежали раненые повстанцы из отряда Щуся. Один из них, товарищ Петренко, был тяжело ранен и стонал. Невеста его сидела возле него и плакала. Обидно было, что мы не могли положить его в больницу. Но ничего нельзя было сделать.

 – Нужно теперь же хорошо уложить его на подводу на ночь, – сказал я дежурившим возле раненых, – ибо, если будет тревога, тогда поздно будет.

Меня заверили, что все наготове на случай тревоги. Раненые быстро и хорошо будут усажены на подводы. Тогда я ушел в здание совета, бывшее волостное управление, и опять улегся за отсутствием кушетки на столе, чтобы хотя немного уснуть. Здесь я получил сведения от Марченка, что он, Каретник и Щусь находятся среди бойцов отряда. Это меня совсем успокоило, и я уснул.