Украинская каб(б)ала - [93]

– Дорогой Тарас Григорьевич! – сказала она. – Сегодня самый главный день в вашей жизни!

– Вы имеете в виду перенос тела? – щегольнул я познаниями в своей посмертной биографии.

– Не только! – благосклонно ответила она. – То, что наши предки благоразумно вырвали ваше тело из рук мучителей и перенесли его в милую нам Украину, за то им честь и хвала! Но когда я сказала об особенном дне, то имела в виду совершенно другое! Сегодня, – она сделала паузу и обдала себя необычным волнением, – вы встретитесь с нашим президентом!

– Знаю! – важно кивнул я головой, удерживая свое достоинство в нужном равновесии. – Это который у нас заместо царя, так?

– Да! – страстно вырвалось у нее. – Вы абсолютно точно выразились, Тарас Григорьевич! Не важен титул, важна суть! Благодетель отчизны – вот высший титул доброго и справедливого самодержца! И вы, как Предтеча, как Креститель Иоанн, должны освятить избранника народа сиянием своего гения!..

Она еще долго изрекала высокопарные глупости, и, признаюсь, мне стоило немалого мужества, чтобы вытерпеть эту пустопорожнюю болтовню и удержаться от желания сообщить сей пахучей дуре, что я им сейчас такое освящение устрою – черти в аду взвоют и святые изумятся! Но мне надобно было молчать, ибо на кон была поставлена не только моя жизнь, но и свобода моего народа, народа безусловно беспутного, ленивого, вороватого, но моего! Поэтому я важно кивал головой, словно конь, которому всадник дает последние наставления перед атакой.

Между тем глухой ропот, как надвигающийся степной смерч, становился все громче, и я понял, что это голос толпы, которая шла, дабы воочию увидеть своего Пророка, то есть меня.

Испугавшись, я стал читать молитвы, которые помнил. Я просил Божью Матерь укрепить дух мой и голос, дабы слышен он был от Прикарпатья до Слобожанщины, от херсонских степей до Запорожской Сечи, я просил Бога простить мне все грехи, большие и малые, вольные и невольные, а также молил вложить в уста мои великую правду. Я молился долго и прилежно, как никогда ранее.

Наконец зазвучали фанфары, и госпожа Цырлих, сжав мою руку, судорожно выдохнула:

– Пошли!

Влекомый ею, я вышел из комнатки и оказался на краю огромной сцены. В противоположных кулисах толпилась масса неизвестных господ, которых скрывал полупрозрачный занавес с шитьем золотых букв «Танцы со звездами». То ли занавес был привнесен из чужого театра, то ли он оказался здесь совершенно случайно, только слово «танцы» меня встревожило, ибо к танцам я был решительно непригоден и на балах всегда драпал в кальянную комнату, где такие же недотепы глушили ликер либо резались в карты.

Мое внимание привлекли большие черные машины, похожие на ту, в которой сюда привезли нас с Семкой. Машины медленно подъехали к сцене, остановились и вдруг тысячи труб грянули военный марш, ударил пушечный салют, и народ взревел, словно каждый из присутствующих выиграл в лотерею поросенка.

Из машины в окружении свиты вышел тот, кого здешнее население почитает своим царем, хотя Семка мне твердо обьяснил, что никаких царей нынче нет и быть не может. В Украине давно, объяснил он, царит демократия наподобие эллинской, но с непременным украинским колоритом. То есть правители, воспев хвалу эллинской мудрости, переходят в другую эпоху и уже по римскому примеру убивают своих предшественников либо бросают их в темницу. Поэтому царь у моих хохлов, строго говоря, условный.

Наблюдая, как он взбегает по ступенькам, ведущим на сцену, как приветствует народ легким мановением руки, я невольно залюбовался его статной фигурой и величавой осанкой. Вылитый гетьман! Куда там графу Разумовскому, не говоря уже про пьяницу Богдана! Про остальных и говорить не с руки! Однако мой невольный восторг сменился смятением, которое произошло, когда мы с ним столкнулись лицом к лицу. Я полагал, что кто-то из свиты, а еще лучше госпожа Цырлих представит меня вождю украинского народа, но он слегка улыбнулся и, похлопав меня по плечу, сказал:

– Здрасьте, Тарас Иванович!

И пошел дальше. Конечно, мне было приятно, что он меня узнал, но все-таки отца моего звали не Иваном, а Григорием, о чем, я полагаю, известно каждому школяру, не считая памятников, на которых и фамилия моя, и отчество сверкают золотыми литерами. Разволновался, что ли?

Между тем наследника Ярослава Мудрого увели в потайную комнату подкрепиться перед тяжким испытанием, а на меня вновь налетели куаферы, гримеры и продолжили терзать своими щетками да пудреницами. Затем полковой оркестр заиграл гимн, а потом на сцену вышел Он. Народ ликовал, потрясая флажками и пивными бутылками, хотя мне показалось, что из толпы неслись и оскорбительные возгласы, более приличествующие концу ярмарки, нежели праздничному торжеству. Впрочем, возможно, я ошибался, озабоченный собственной речью, которую мысленно талдычил уже в третий раз.

Украинский царь говорил медленно, изредка указывал рукой на кулисы в мою сторону, и я сознавал, что говорит он обо мне, и говорит вещи приятные, потому как снисходительная улыбка не сходила с его лица. Впрочем, я решил, что когда меня вытолкнут на сцену, то первым делом поправлю его, сообщив свое истинное отчество, однако мне мешала сосредоточиться моя попечительница, которая то сжимала, то разжимала пальцы на моей руке, больно вонзая кровавые коготки в мою плоть. По ее пожатиям было ясно, что она произносит речь вместе со своим «Вашингтоном», и я немедленно впал в подозрение, что речь сию она сочинила самолично, как и ту, которую я должен был прочесть, хотя и решил не делать этого.