Украинская каб(б)ала - [48]

И тут я вспомнил о самом важном, что хотел узнать, ради чего, собственно, и пришел.

– Скажите, любезнейший Борис Петрович, а как насчет материальной помощи? Я имею в виду стипендии либо единоразовые выплаты.

Он сразу же сделался холоден, точно часок простоял в шкафу, куда Семен Львович прятал купленное молоко, и с неодобрением покачал головой:

– Да ты что, Тарас Григорьевич! Какая материальная помощь?! Писатель, скажу тебе по секрету, должен быть голоден! Только на голодный желудок можно написать что-то стоящее! Хотя бы возьми… ну, себя возьми для примера! Родился крепостным, знал голод, холод, побои дьячка, что тебя грамоте обучал. Потом натерпелся от этой скотины Энгельгардта. А результат? Появились «Гайдамаки»! Появилась поэма «Сон»! А какие стихи родились от безысходности! А ежели б тебя золотом осыпали? В тепле держали, в сытости? Ты бы написал? Ни черта бы ты не написал! Ты б из кабаков не вылезал! Погряз бы в пьянстве и разврате! А там недалеко и до поклонения властям! Какая уж тут свобода творчества? Нет, тебя судьба хранила от богатства! Рок хранил! Понимаешь?!

Я отчего-то испуганно кивал, пытаясь понять, почему судьба не могла быть более благосклонна ко мне и какое отношение имеет желудок к ямбам и хореям, но не мог ничего сообразить, потому что с каждым словом Борис Петрович вгонял кулак в мои плечи, подталкивая к двери.

– Ты иди, Тарас Григорьевич, иди! – сурово сказал он. – Потом поговорим о материальном! Потом! Сейчас думай о духовном! О высоком!

Я вышел, а он тотчас же закрыл за мной дверь. Кивнув секретарше, которая посмотрела на меня не без сочувствия, я направился к парадной лестнице, дабы спуститься вниз и переварить содержание визита, но неожиданно меня кто-то схватил за руку и радостно воскликнул:

– А вот и он! Вот и он!

Испугавшись, я оглянулся и увидел пресловутого Вруневского, который дергал меня за рукав сюртука. Пробормотав приветствие, которое он не расслышал, я вынужден был остановиться у распахнутых дверей залы, где третьего дня меня чествовали.

– Волнуемся? – игриво подмигивал Вруневский. – Волнуемся?

– Чего ж мне волноваться? – с неприязнью произнес я, пытаясь спасти рукав, который подозрительно трещал в крепких пальцах академика. – Пускай волнуются те, у кого совесть нечиста!

– Да нет, я вижу! – строил гримасы мой биограф. – Волнуемся! Оно и понятно! Прием в члены спилки! Это такое событие! Похлеще свадьбы! Жениться, голубчик, можно неоднократно, а сюда взойти – это нечто! Это событие! На всю жизнь!

Я испытал необъяснимую досаду еще потому, что на нас стали с любопытством посматривать – в зале было множество литераторов, преимущественно дам, страдающих изрядной полнотой, – и, дабы переменить тему, пришлось изобразить на лице крайнее любопытство:

– А что тут у вас происходит?

Вруневский завертелся волчком, затем, мерзко хихикая, наклонился к моему уху.

– Готовятся к довыборам в президиум! Освободилось тепленькое местечко! Умер Мукосейчик! Литератор паршивенький был, царство ему небесное, но человек милейший! Всегда давал в долг, никому не отказывал!

– А разве есть богатые писатели? – оживился я, почувствовав неугасший интерес к материальному вопросу.

– Да нет, мы голые и босые! Как дервиши! Просто у Мукосейчика сын на рынке запчастями торгует. Всегда папаше деньги распихивал по карманам. А Мукосейчик нам давал! Немного, да ведь и бутылка пива не тыщу стоит!

Вруневский задумался, затем огорченно повторил:

– А новеллист был плохонький, если не сказать ужасный!

– А что здесь дамы делают? – спросил я, пытаясь вытащить академика из грязи, которой он поливал кредитора и благодетеля страждущих коллег.

– Так ведь из их числа и выбирают нового члена президиума! Вон даже весы привезли из речного порта!

Я заглянул в залу и увидел огромные ржавые весы, на которых когда-то взвешивали у портовых причалов мешки с пшеницей. Точно такие я видел на пристани в Нижнем Новгороде по возвращению из моей степной неволи.

Возле весов копошился знакомый мне цыган с монгольским лицом. Он перекладывал гири, проверял противовес, умудряясь при этом держать в руке тетрадь, в которую что-то записывал. Перед весами стояла длинная очередь упитанных матрон, завистливо прислушиваясь к скрипу платформы, на которую взгромоздилось нечто объемное в длинном, до пят платье.

– Так! – кричал весовщик. – Сто тридцать два!

– Ну как же сто тридцать два?! – возмутилась стоявшая на весах дама. – Я вчера была у врача, он меня тоже взвешивал! Должно быть сто тридцать четыре с хвостиком!

– Я не знаю, где ваш хвостик, Светлана Яковлевна, но у меня сто тридцать два без всяких хвостиков! Даже пятидесяти граммов не хватает! Я и так округлил граммы из уважения к вашей общественной деятельности! Следующая!

Спихнув товарку, на весы взгромоздилась другая толстуха и, набрав грудью воздуха, замерла, ожидая результата взвешивания.

Весовщик поколдовал, добавил несколько маленьких гирек и торжествующе выкрикнул:

– Сто тридцать восемь!

Но тут Светлана Яковлевна ринулась к весам и визгливо закричала:

– Позвольте! У нее в трусах спрятана гирька! Проверьте!

– Ах ты, дрянь! – заорала стоявшая на весах дама и ударила соперницу ридикюлем, который держала в руках и который весовщик почему-то засчитал к ее собственному весу.