Украина — не Россия - [48]

Доверчивость как врожденную черту украинцев подметил и злой гений революции, большевик № 2, уроженец Херсонщины Лев Троцкий (кстати, говоривший в детские годы, как пишут его биографы, на смеси русского и украинского). В январе 1920 года он напутствовал большевистских агитаторов, отправляемых в Украину, такими словами: «Только безграничная доверчивость и уступчивость, а также отсутствие сознания необходимости постоянной крепкой спайки всех членов государства не только во время войны — каждый раз губили все завоевания украинцев. Потому они рано утеряли свою “самостийность” и живут то под Литвой, то под Польшей, то под Австрией, то под Россией, составляя собой очень ценную часть этих держав. Эти бытовые особенности характера украинцев необходимо помнить каждому агитатору и его успех будет обеспечен». Впрочем, как ни убежден был Троцкий в украинской доверчивости, но после григорьевского мятежа отправлял мобилизованных украинцев воевать подальше от Украины — на всякий случай.

Доверчивость проявили оба народа, но украинцам советский период дался тяжелее. Перед русским народом, по крайней мере, не маячила перспектива утратить свое этническое лицо. Коммунистический эксперимент стал достоянием истории и историков, но он не должен быть забыт. В своей книге «О самом главном» я сформулировал эту мысль так: «Можно, конечно, сегодня отмахнуться от коммунистической идеологии как от чего-то чуждого нам, навязанного извне. Но это было бы самообманом». Пусть память о нашей попытке воплотить коммунистический проект на веки вечные послужит нам прививкой от всех утопий.

И все же не могу не повторить: как бы мы ни были уверены в своей реконструкции событий, в своих умозаключениях, нам не дано взглянуть на этот эксперимент глазами его современников, участников, жертв.

В свете таких вот размышлений о 70-летнем коммунистическом эксперименте и его истоках читатель лучше поймет мое отношение к сегодняшним коммунистам Украины.

Когда-то, совсем молодым человеком, я вступил в КПСС, никак себя не насилуя, вполне разделяя провозглашенные этой партией идеалы социальной справедливости и не сомневаясь в ее авангардной роли по отношению к ведомому ею советскому народу. В годы перестройки, уже куда менее наивным, я примкнул к «демократическому крылу» КПСС в надежде, что, дав добро на разоблачение ошибок прошлого, она сумеет вывести страну из тупика, в котором мы все оказались. Я рассуждал тогда как инженер: да, сделано огромное количество ошибок, но исполинская конструкция правящей партии служит опорой всему, что только есть в СССР. Хоть это и ненормально, но за десятилетия единственная партия в стране перестала быть объединением приверженцев коммунистической идеи, а приобрела функции скелета — без скелета же тело существовать не может.

КПСС сама наломала дров, но только сама и сможет исправить дело, и это будет наиболее рациональный и безопасный путь, думалось мне тогда. Опять же, как инженер, я видел, что из тысячи проблем, стоявших перед СССР, самая главная — это неуклонное снижение конкурентоспособности страны в мире. Требовались радикальные шаги, серьезнейшие перемены.

Однако довольно скоро стало заметно, что из 20 партийных руководителей всех уровней 19 не готовы ни к каким переменам и больше всего надеются, что суматоха, затеянная Горбачевым, как-нибудь утихнет сама собой и можно будет оставить все как было. Звучало много разговоров о демократизации партии, но какая-то демократизация если и наблюдалась, то преимущественно в низовом звене, и далеко не во всех организациях.

Зато жаждала перемен увидевшая свой шанс активная и неравнодушная общественность, молодежь, студенты, писатели, журналисты и другие творческие люди. Ослабление, потом и отмена цензуры открыла шлюзы для обсуждения всего наболевшего. Возникали многочисленные структуры, параллельные партийно-государственным, «народные фронты», общественные организации, зачатки политических партий, разворачивались дискуссии, в том числе по национальному вопросу, инициатива снизу приобрела размах, какого мы и представить себе не могли. Что было совсем уж неслыханно, появились предприниматели.

В какой-то момент стало понятно, что, утрачивая авторитет, КПСС перестает быть несущей конструкцией, тем самым скелетом общества, и эту функцию постепенно берет на себя, как тогда говорили, «демократическая альтернатива». КПСС стояла перед последним выбором: или готовиться к уходу с исторической сцены или, напомнив всем, что именно она — инициатор перестройки и гласности, решительно солидаризироваться с процессами, идущими в обществе, а то и возглавить их. Теоретически у КПСС был шанс завоевать себе новый авторитет, вернуть сторонников, еще не ушедших особенно далеко, обрести второе дыхание.

Мы все (или почти все) были советскими людьми, впитавшими советское с молоком матери. Нам очень хотелось — не только на сознательном, но и на подсознательном уровне — поверить в «социализм с человеческим лицом». Если бы до августа 1991 года КПСС сменила название, покаялась, найдя нужные слова (а мастера таких слов имелись на Старой площади в избытке), объявила о полном и окончательном разрыве с прошлым, я еще не знаю, как бы могла повернуть история. Между прочим, исторические аналогии такого развития событий имелись. По сути, именно так повела себя компартия Чехословакии в ходе «пражской весны». Благодаря этому она не только вписалась в реформационные процессы, но и возглавила их.