Украденный трон - [65]

Странным казалось ему это застолье, молчаливое, сосредоточенное на еде.

Степан вышел из сарая, дивясь про себя строгой чистоте и порядку в застолье нищих. Видать, не раз приходила сюда Ксения, чтобы перехватить горячего, а уж эти нищие выучили час обеда и хорошо знали эту дорожку...

Он взошёл на высокое крыльцо и велел сказать о себе хозяйке дежурившему у дверей дома кучеру Тихону.

   — Проходите, батюшка, — пригласил его Тихон, признав в нём брата бывшего хозяина дома.

Степан прошёл в комнаты...

Прасковья Антонова, ещё более располневшая, круглая, как шарик, каталась на мягких ногах из комнаты в комнату и увидела Степана только тогда, когда он встал у притолоки, держа в руке треух.

   — Батюшка, Степан Феодорович, — всплеснула она полными мягкими ручками и заволновалась, не зная, куда усадить нежданного гостя, смущаясь беспорядком в комнате, разбросанных кусков ткани, детских чепчиков, валяющихся там и сям на стульях. Он подивился, что Прасковья занята детским бельём, и тут услышал слабый детский плач из другой комнаты.

Прасковья бросилась было на плач, но остановилась и, не зная, что делать, смущённо и счастливо улыбалась, всё ещё не решив, как отнестись к неожиданному визиту.

   — Да вы садитесь, Степан Феодорович, — величала она Степана, сбрасывая с кресел детские вещи, — извините, разбросано тут у нас...

   — Доброго здоровья, Прасковья, — степенно поклонился Степан и присел на широкий гнутый стул, стоявший у большого круглого стола.

   — Прости, батюшка, только присмотрю младенца, — скороговоркой пробормотала Прасковья и выскочила из комнаты.

Вернулась она скоро, но, присев на стул, всё время прислушивалась к шёпотам и шорохам, доносящимся из соседней комнаты.

   — Ой, что же это я, — опять спохватилась Прасковья и шариком выкатилась из комнаты.

Степан осматривался вокруг и замечал, что с тех пор, как он бывал здесь в последний раз, ничего не изменилось. Та же старая, обтёрханная тяжёлая мебель, пузатые комоды, тяжёлый стол и те же тяжёлые стулья, сделанные на века, горки с посудой и столики у окон. Но неуловимое присутствие ребёнка сделало эту нелюдимую и суровую комнату какой-то удивительно тёплой и уютной. Пелёнка, забытая на кресле у окна, детский чепчик, брошенный для штопки на столе, ковровая вытертая скатерть с бахромой на столике у окна. Здесь когда-то жила Ксения, и Степан невольно почувствовал трепет и умиление при одном воспоминании об этом. Прасковья вкатилась снова, и тут же на столе появился старинный ведёрный самовар, и разнокалиберные чашки, и старинная сахарница с отбитой ручкой...

Прасковья принялась угощать гостя, радуясь ему и в то же время чутко прислушиваясь к шорохам в соседней комнате. Там немного пошумели, походили, повздыхали. Стало тихо. И Прасковья широко улыбнулась:

   — Заснул, моё солнышко...

Обратясь к Степану круглым, широким, полным лицом, она, стесняясь, сказала:

   — Сын ведь у меня...

   — А я и не знал, что ты вышла замуж... Так давно не виделись, почитай, как ушла Ксения.

   — Да я и не замужем, — широко улыбнулась Прасковья, — а сына Бог мне подарил.

И, торопясь, проглатывая слова, запинаясь, начала рассказывать, как направила её Ксения к Смоленскому кладбищу, как нашла она на дороге задавленную лошадьми женщину, как искала родственников или хотя бы знакомых и так и не узнала, ни кто она, ни откуда. Никакой ниточки, никакого следочка. Вот так и остался у неё сын. И для неё теперь нет большего счастья и радости, как следить за ним, ухаживать за ним, что в доме теперь всё подчинено этому младенцу...

Разговор всё время вертелся вокруг Ксении, она как будто незримо присутствовала здесь, к ней обращались их внутренние взоры.

   — А где теперь она, не знаешь? — прямо спросил Степан после второй чашки чаю.

   — Вылежала она у меня тут почти всю зиму, — заговорила Прасковья, — сильно избили бедную, ногу сломали, и теперь ещё прихрамывает. Лицо всё вспухло от ударов, а уж бока, спина все синие.

Она говорила, а Степана била мелкая внутренняя дрожь. Это он, он избил её, он заставил мужиков покалечить её. Всё время ему казалось, что настал удобный момент открыться Прасковье, рассказать, каков он на самом деле, рассказать всё без утайки. «Испугается, выгонит», — горько думал он. И молчал. И больная, избитая, изломанная Ксения вставала перед ним. Он горько каялся, он ненавидит себя, но ни слова не мог сказать Прасковье.

   — Только оклемалась чуть-чуть, ушла, — рассказывала Прасковья, — душно мне, говорит, в стенах, в поле хочу... Я не удерживала её, как и тогда, когда она голая прибежала ко мне. В самые-то сильные морозы, только что косами своими прикрытая, они ж у неё чуть не до колен, а густющие...

Она вспомнила, как девушкой ещё выстригала Ксения у себя на затылке целые пряди волос — слишком густыми росли они.

Степан так и не добился от Прасковьи, где теперь может быть Ксения. Она и сама не знала, ждала только, что может появиться в любой момент.

   — Она, когда уходила, всё на меня переписала, а только сказала, чтобы я нищих кормила всегда. Ну я и завела этот стол. Приходят люди... чем больше даю, — счастливо закончила она, — тем мне больше даётся. Теперь вот и сын у меня.