При первом взгляде на это письмо, я решил, что это то самое, которое я отыскиваю, – несмотря на то, что оно с виду было совсем не похоже на то описание, которое читал нам префект. На этом письме печать была большая, черная, с литерою Д…, а на том, напротив, печать маленькая, красная, с герцогским гербом фамилии С… В этом – почерк на адресе был легкий, женский, – в том, адрес на имя королевской особы был написан смелою, решительною и характеристическою рукою; одним словом, письма эти были сходны между собою только по величине. Но самый чрезвычайный характер этих различий, по видимому существенных, грязность, жалкий вид бумаги, смятой и изорванной, – все более и более убеждал меня в моем предположении. Д… был до того методичен и аккуратен, что мог дать письму такой вид только с намерением, чтобы полиция совершенно сбилась с толку и сочла бы это письмо за ненужное. Притом письмо это было, как будто, выставлено на показ всем и каждому, и это еще решительнее усиливало мои подозрения.
Я старался просидеть у министра как можно дольше и, продолжая с ним очень оживленный спор, который его близко касался и интересовал, между тем, постоянно и внимательно изучал письмо. Я все время думал о его наружном виде и о том, как оно было положено в коробке, как вдруг сделал такое открытие, которое уничтожило во мне малейшее сомнение. Рассматривая края бумаги, я заметил, что они были до неестественности измяты. Я увидел, что бумага эта, раз уже сложенная и приглаженная ножом, была вторично сложена по тем же складкам, только на другую сторону. Этого открытия было достаточно. Для меня стало ясно, что письмо было выворочено как перчатка, снова сложено и перепечатано.
Я поспешно простился с министром, и с намерением оставил у него на бюро золотую табакерку.
На другое утро я явился за табакеркой, и мы опять очень горячо принялись за вчерашний разговор. Вдруг под самыми окнами дома Д… грянул выстрел, а за ним раздались крики и возгласы целой испуганной толпы. Д… бросился к окну, открыл его и стал смотреть на улицу. В это самое время, я направил свои шаги прямо к картонной коробке, взял оттуда письмо, и положил на его место другое, по наружному виду fac simile, которое я старательно приготовил у себя дома, подделав литеру Д… печатью из мякиша хлеба.
Причиной шума на улице была выходка какого-то безрассудного прохожего. Он шел с ружьем, и вдруг разрядил его, посреди толпы женщин и детей. Оно, однако, не было заряжено пулей, и потому этого оригинала сочли за пьяницу или лунатика, и позволили ему безнаказанно продолжать свой путь. Д… отошел тогда от окна, к которому и я стал тотчас же, после того как взял драгоценное письмо. Несколько минут спустя, я простился с министром. – Тот, которого приняли за лунатика, был подкуплен мною.
– Но с какой целью вы заменили письмо другим? – спросил я моего приятеля. – Не проще ли было бы, если бы вы без всяких предосторожностей взяли письмо, еще в первый ваш визит?
– Д…, – отвечал Дюпен, – способен на все, и к тому же он человек сильный и физически, да и верных слуг у него много. Если бы я последовал вашему совету, то не вышел бы от него живым. И след бы мой простыл. Да и, кроме того, у меня была еще посторонняя цель. Вы знаете мои мысли в политике. В этом деле я поступил как приверженец той особы, к которой письмо было написано. Вот уже полтора года, как она во власти министра. А теперь, наоборот, он у нее в руках: не зная, что письмо более не у него, он захочет требовать ее содействия своим видам по-прежнему. Кончится тем, что он невольно и внезапно сам приготовит свое политическое падение. Это будет очень скоро и очень забавно.
Часто говорят о facilis descensus Averni, но что касается до подобных, отчаянных средств подниматься, то о них можно сказать, как Каталани говорила о пении: легче идти вверх, нежели вниз. В настоящем случае, во мне нет ни малейшего участия, – даже нет жалости к падающему. Д…, совершенный monstrum horrendum, – гениальный человек без нравственных правил. Признаюсь откровенно, я очень бы хотел знать подробно его мысли в то мгновение, когда, вызванный на борьбу тою, кого префект называет известною особою, он будет принужден открыть письмо, которое я у него оставил.
– А разве вы там что-нибудь написали?
– Разумеется. Мне показалось неприличным оставить чистую бумагу, – это было бы похоже на оскорбление. Раз, в Вене, Д… сыграл со мной дурную шутку, и я очень весело сказал, что припомню ему это когда-нибудь. А так как я знал, что ему будет очень любопытно узнать, что я его теперь провел так искусно, я счел необходимым оставить ему какой-нибудь след, по которому он мог бы догадаться, кто над ним подшутил. Он очень хорошо знает мой почерк, и я написал на самой средине пустой страницы следующие слова:
…Un dessein si funeste, S’il n’est digne d’Atree, est digne de Thyeste.[3]
