Аналитические способности человека сами по себе весьма мало подходят под анализ. Мы ценим их только по их выводами. Мы знаем о них только то, что они доставляют человеку громадный источник самых истинных наслаждений. Сильный человек наслаждается своей физической мощью, любит упражнения, в которых играют роль его мускулы, а аналитик предпочитает мозговую деятельность, дающую ему возможность исследования. Ему доставляют удовольствие даже самые обыкновенные случаи, представляющие возможность применить свои способности, даже загадки, ребусы, иероглифы.
Способность разгадывания или расследования зависит много от математических знаний, но высшую математику называют несправедливо анализом, потому что не всякий расчет можно назвать этим именем. Игрок в шашки, например, очень удачно рассчитывает, не прибегая к анализу.
Оставляя в стороне абстракции, обратимся к примеру и возьмем игру в шашки, когда действуют только четыре дамки, и, следовательно, нельзя предполагать недостатка внимания. Очевидно, что победа может остаться только на стороне того, — мы берем противников равных, — чья тактика ловчее или у кого сильнее мышление. За недостатком обыкновенных средств, аналитик анатомирует мысли своего противника и часто внезапно находит единственное средство — иногда до глупости простое — втянуть его в ошибку или неверный расчет.
Вист давно приводится в пример игры, действующей на способности расчета; люди весьма высокого развития находят в этой игре невыразимое удовольствие и считают игру в шахматы игрой пустой. Действительно, вист более других игр заставляет работать аналитические способности. Хороший игрок в шахматы только и может быть хорошим шахматным игроком; игрок, искусный в висте, выиграет во всем, где мысль борется против другой мысли.
Способность к анализу не следует смешивать с обыкновенными умственными способностями, хотя аналитик непременно должен быть умным человеком, но умный человек бывает совершенно лишен способности к анализу.
В подтверждение этой мысли привожу следующий рассказ.
Я жил в Париже всю весну и часть лета 18.. г., и там я познакомился с неким Огюстом Дюпеном. Этот молодой человек, из хорошей и даже знаменитой фамилии, вследствие разных несчастных обстоятельств был доведен до такой бедности, что перестал показываться в свет и даже не пытался восстановить свое положение. Благодаря снисходительности кредиторов, у него оставалась, однако, часть его наследственного имения и доходами с него он мог, хотя очень скудно, удовлетворять главным потребностям жизни. Его единственной роскошью были книги, а в Париже они приобретаются легко.
Наше первое знакомство началось в маленьком, неизвестном кабинете для чтения в улице Монмартр. Первым поводом к нему послужило то, что мы искали одну и ту же книгу, очень замечательную и очень редкую; этот случай сблизил нас. Мы виделись все чаще и чаще. Я был глубоко заинтересован его семейной историей, которую он мне подробно рассказал с скромностью и непринужденностью, свойственными французу, когда он говорит о своих собственных делах.
Я был чрезвычайно удивлен обширностью всего прочитанного им и восхищался в особенности странной пылкостью и возбуждающей свежестью его воображения. Отыскивая в Париже некоторые предметы, необходимые мне для изучения, я увидел, что общество подобного человека будет для меня неоцененным, и с тех пор искренно привязался к нему. Мы решили, наконец, жить вместе, и так как мои дела не были так расстроены, как его, то я и взял на себя наем и меблировку дома, подходящего к нашим причудливым, меланхолическим характерам. Я нанял старый, странный домик, в котором не жил никто вследствие каких-то предрассудков, для нас, конечно, не имевших смысла, — в самой отдаленной и пустой части сен-жерменского предместья.
Если бы наш образ жизни стал известен, нас сочли бы за помешанных. Уединение наше было полное, к нам не ходил никто из знакомых. Место нашего жительства никому не было известно, потому что мы тщательно хранили его в тайне, и жили с глазу на глаз.
У друга моего были некоторые странности, например, он любил ночь из любви к ночи, — ночь была его страстью. Я сам мало-помалу вошел во вкус этой странности, как и во многие другие, ему свойственные. Так как мрак не мог быть постоянным, то мы производили искусственную ночь. Мы закрывали плотно ставни, зажигали лампы, ароматические свечи и занимались или беседовали до тех пор, пока часы не давали знать, что действительная ночь наступила. Тогда мы отправлялись на улицу и, гуляя под-руку до рассвета, продолжали наши беседы.
Поселившись вместе с Дюпеном, я не мог не заметить и не восхищаться его аналитическими способностями. Он находил истинное наслаждение применять к делу свою способность и признавался, какое удовольствие это ему доставляет. Он с улыбкою говаривал мне, что у многих людей для него открыто окошко в том месте, где у них сердце. Свои слова он обыкновенно сопровождал немедленными доказательствами, поражая меня доводами глубокого знания моей собственной особы.
В такие моменты манеры его были холодны, и он казался рассеянным; взор смотрел куда-то в даль, а голос, — обыкновенно густой тенор, — возвышался до фальцета. Я наблюдал за ним в такие минуты и думал о двойной душе — старой философии…
