Украденная юность - [49]

И тут все выяснилось. Незадолго до прихода Красной Армии в Вергенштедт население разграбило склад фольксштурма. При этом обчистили и некоторые магазины.

— У сапожника Блейхерта выдавили витрины и вынесли все, что попало под руку. И так везде! — рассказывал Мук. — Я тоже был там. Тащили целые ящики с маргарином, даже бочки с кислой капустой. Жаль, что тебя не было, за час бы разбогател. Я нацелился на определенные вещи — пишущие машинки и материи. Сейчас они ценнее золота.

— И что же ты намерен с ними делать? — спросил Иоахим.

— Там будет видно. Ищу компаньона, такого, как ты, настоящего парня. Подумай, — он сделал выразительный жест, — дело себя оправдает.

— Дай-ка сигаретку, — попросил Радлов. Мук с готовностью извлек из кармана пачку «Особых» и протянул ему. Иоахим, доставая сигарету, обдумывал его предложение. «Деньги мне понадобятся, раз отец уже не зарабатывает, — размышлял он, — матери приходится считать каждый пфенниг. Теперь придется мне их кормить. Надо надеяться, что Ганс не станет заниматься темными делишками». Сигарета тлела. Мук сказал:

— Подумай, мы еще поговорим об этом деле. Сигарета стоит две пятьдесят.

— Что?

— Две пятьдесят, дружище. Давай живей, даром нынче только на тот свет отправляют.

Он вдруг заторопился. Радлов, пораженный, вытащил бумажник, протянул Муку свои последние десять марок и сказал:

— Я все еще не понимаю…

— Милый мой, весь город торгует, — ответил Мук. — Нет у тебя помельче? Не могу разменять. Постой, я дам тебе еще три сигареты. — И он уже собрался сунуть бумажку в карман.

— Нет-нет, — Радлов испугался. — Это мои последние деньги.

— Отдашь завтра, — быстро ответил Мук и похлопал его легонько по плечу. — Ну пока.

И с показной небрежностью медленно перешел улицу. На той стороне стояла тоненькая темноволосая девушка. Мук подошел к ней, взял ее под руку и направился, ни разу не обернувшись, в кафе «Вахендорф». Радлов, провожавший его взглядом, подумал: «Да ведь это Вера Гофман. За ней бегал Брандт. Интересно, роман у них, что ли?»

Иоахим и не заметил, что небо заволокло темными тучами. Не успел он опомниться, как хлынул ливень. Пришлось укрыться под навесом в подъезде кино, чтобы не промокнуть до нитки. Людей с улицы словно вымело. Подул ветерок и окатил дождем стоявших под навесом, но затем снова сквозь тучи пробилось солнце, и дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. За домами засияла фиолетовая радуга, красный и синий шифер крыш весело засверкал.

Но на Радлова вымытая дождем улица произвела грустное впечатление. Неожиданно он заметил, что навес кинотеатра дал трещину, что нарядная отделка кафе «Вахендорф» отваливается и что даже «лучший отель» выглядит заброшенным. С тяжелым чувством отправился он к отцу Клауса Адама.

Главный вход на почту был закрыт. Две львиные морды с кольцами в зубах в середине двустворчатой двери по-дурацки выпучили на него глаза. Радлов — пошел к входу со двора и нажал на ручку. И в тот же миг на него снова нахлынули воспоминания. Только раз побывал он здесь, в служебном помещении, в этом святая святых почтамта. Тогда его взял с собой Клаус, который что-то принес отцу. А теперь он стоял здесь один, без своего друга. Постучав два раза в большую желтую дверь слева с вывеской «Служебное помещение. Вход посторонним воспрещен», он вошел.

Свет проникал сюда сквозь задвинутые гардины, не согревая пустого, заваленного пыльными папками помещения. В конце узкой комнаты за столом сидел седой чиновник, худощавый, узколицый, с высоким лбом. Даже сидя, он производил впечатление человека высокого роста. Радлов, не выпуская ручку двери, остановился, ошеломленный сходством между отцом и сыном. Это сходство никогда так не бросалось ему в глаза. Он мог бы принять этого человека за погибшего друга, только очень постаревшего.

— Вот и Ахим! — воскликнул господин Адам. — Ты уже здесь, значит, и Клаус скоро явится. — И он поднялся, чтобы поздороваться с гостем и предложить ему стул. Приветливый и веселый, он всем своим видом выражал уверенность, что Клаус явится со дня на день. Адам стал расспрашивать Иоахима, довелось ли им быть в Берлине и что пришлось там пережить, но тут же прервал себя, сказав — Ладно, ладно, все это я услышу от Клауса.

Затем рассказал без околичностей, что здесь он, так сказать, временный гость и каждый день ждет увольнения; но надеется остаться если не инспектором, то по крайней мере простым служащим. И хотя он не упоминал об отце Радлова, все же Иоахим слышал в его тоне сочувствие, и ему казалось, что господин Адам как будто оправдывается в том, что его тоже немедленно не уволили. Сидя перед ним на стуле, Иоахим отвечал односложно, беспомощный, удрученный, не зная, как сообщить отцу своего друга ужасную весть. Память отказывала, все фразы, приготовленные с такой тщательностью, улетучились, и бумажник друга, который он носил с собой, раскаленным железом жег ему грудь. «Как же мне сказать ему, — думал он с отчаянием, — ведь это так тяжело, невыразимо тяжело. Я просто не в силах».

— Когда же ты видел Клауса в последний раз?

«Когда он лежал передо мной мертвый, с запекшейся кровью в волосах…»