Украденная юность - [47]

Радлов заставил себя улыбнуться.

— Ну, конечно, мама, все опять наладится, — попытался он утешить ее. Однако сам не верил своим словам.

— Хоть ты вернулся, сыночек, это главное. — Мать отерла слезы. — А теперь ешь, картофель совсем остыл.

Мать подала ему поджаренную на сале картошку, залитую яичницей-глазуньей. Такого лакомства он уже давно не ел.

— Откуда у тебя эта роскошь? — удивился он.

Мать от души обрадовалась, что угодила ему.

— Да я тут кое-что наменяла у крестьян, — сказала она. — Купить-то ничего не купишь. За хлебом приходится часами стоять. А вчера и вовсе ничего не выдали, одни талончики. У меня был двадцать четвертый номер, я рано пришла. Сегодня в обед привезут хлеб, и мне не придется долго стоять, вызывают-то по номерам.

Иоахим рассеянно слушал. Мысленно он был еще у отца. «Мне и правда не надо было говорить ему, — думал он, — о его принадлежности к партии. Я же вижу, как он все болезненно воспринимает. Он любит профессию железнодорожника; если его не восстановят на работе, он погибнет. Да и мне будет не легко, надо как-то зарабатывать…» Вопрос матери оторвал его от раздумий:

— Верно ли, что вы были в Берлине?

— Конечно. — Он с удивлением посмотрел на нее. Неужели она знает, что его имя было упомянуто в одном из специальных сообщений? Неужели она знает, что он подбил русский танк?

— Значит, правда, что люди говорят! — воскликнула мать. — И ты прямехонько из Берлина?

Иоахим кивнул.

Мать всплеснула руками.

— Боже мой, сыночек, ведь это так далеко! Расскажи-ка, ты ведь много пережил.

— Хватает, — Иоахим попытался подавить волнение. — Ну а что рассказывают обо мне люди?

По тону, каким он произнес эти слова, мать почувствовала что-то, заставившее ее насторожиться.

— Да что они могут рассказывать? — ответила она, запинаясь. — Говорят, вас отправили в Берлин. Вот и все.

Он вздохнул с облегчением. Если в Вергенштедте узнают о том танке, русские рано или поздно его арестуют. Но, видно, никто ничего не знает, иначе матери было бы известно.

— Я так и чувствовала, — продолжала она. — Когда по радио сообщили о боях за Берлин, я испугалась, что и ты там. Но потом не было тока, и мы больше ни о чем не слышали. А через несколько дней пришли русские.

Иоахим промолчал. Итак, в Вергенштедте ничего не известно о его поступке. Это хорошо и ему теперь на руку.

— Никому не надо говорить об этом, — продолжала мать и вдруг умолкла, словно испугавшись чего-то. Дрожащим голосом она спросила — Ты ведь никого не убил?

— Ну, где там, — вскользь ответил он, и мать, обрадовавшись, сказала:

— Тогда все в порядке. А то ведь все солдаты обязаны явиться.

— Но, мама, ты же знаешь, я не был солдатом. Я был только в гптлерюгенде!

— А все-таки лучше, если мы никому не скажем. И если Клаус тоже не скажет…

Он прервал ее:

— Клаус не вернулся.

— Нет?

— Его нет в живых.

Они помолчали. Только немного погодя Иоахим сказал:

— Убит.

На глаза матери навернулись слезы. Она прошептала:

— Какой удар для родителей.

— Я пойду к ним вечером.

Мать провела рукой по его волосам.

— Да, ты должен сходить, Ахим. А теперь приляг. Ты, наверно, устал.

Прежде чем уйти, он спросил:

— А как вам тут жилось? Ты мне ничего не рассказала. У вас ведь тоже шли бои.

— Какое там, ничего у нас не было. Завыла сирена, а через несколько часов сюда уже пришли русские. И все — без единого выстрела.

— Но Губертус…

— Брандт? Прекрати, наконец, поминать эту банду! Важный господин Брандт сначала произнес речь, а потом захватил манатки и удрал. Старуха Трамлер своими глазами видела, как он укатил на машине.

Иоахим пошел в свою комнату. Собственно говоря, это была узенькая каморка: кровать, шкаф, стол и стул — больше места ни для чего не оставалось. Слова матери оглушили его. Он бросился на кровать и закрыл глаза. «Брандт, — думал он, — удрал на машине. Слишком трусил, чтобы сражаться. А Губертус? Тот ведь тоже не сражался. Когда мы отправились на фронт, он предпочел скрыться в глубоком убежище Гитлера».

Сон не приходил. Радлов прислушивался к шумам большого дома, таким знакомым с детства. Наверху, на третьем этаже, хлопнула дверь и тяжелые шаги застучали по лестнице. «Это Мильке, — решил Иоахим, — видно, у него, как и прежде, ботинки подбиты гвоздями». Где-то захныкал ребенок, в другом месте полилась из крана вода, а из кухни доносилось звяканье посуды. Позже он услышал, как мать, стараясь не шуметь, быстро прошла по коридору и закрыла за собой дверь. Отправилась, верно, за хлебом.

И снова его мысли вернулись к Брандту.

С презрением вспомнил он высокопарные речи, которые произносил Губертус. Легко говорить громкие слова о сражениях, а самому стоять в сторонке, чтобы другие за тебя воевали. И он, Иоахим, ему верил! Он горько рассмеялся. Сражаться? За таких вот пройдох — никогда! Тут никакой приказ не поможет. Приказ — это просто смешно! Пусть себе кричат: «Предателей ждет суд Феме!» Он не предатель, предателями были они, они обманывали его своими приказами, своим «Вервольфом» и высокопарными речами. С него достаточно. Один раз он попался на их удочку, во второй это им не удастся.

Резко и требовательно задребезжал звонок в передней. С трудом поднявшись, Иоахим подошел к двери. Стоявшая на пороге женщина в черном пальто обратилась к нему: