Уинстэнли - [112]

Итак, Разум, который Уинстэнли считал высшим добром и справедливостью, богом, совестью внутри человека, для Кларксона, наоборот, — себялюбивая сила, которая заставляет присваивать чужое добро и власть над себе подобными.

«Так что я дал понять Джерарду Уинстэнли, что в сердце его взлелеяны себялюбие и тщеславие и с помощью вскапывания он хочет, если возможно, привлечь на свою сторону народ, посредством чего имя его сможет возвеличиться среди бедных обитателей страны, как позднее и подтвердилось постыднейшим его отступлением о холма Святого Георгия и от духа претенциозной всеобщности, чтобы стать в действительности собирателем десятины с собственности; видя это и в других, и по опыту моего собственного сердца я понял: все, что говорили или делали эти люди, было ложью».

Так вот оно что! Оказывается, целью всех исканий, усилий и мук Уинстэнли было всего лишь стремление «возвеличить себя среди бедных обитателей страны»! Как склонны мы приписывать другим свои пороки! Болезненно тщеславный Кларксон думал, что и Уинстэнли движим той же страстью. Привыкший к собственной лжи, он подозревал в нечестности других. И, не замечая того, сам разоблачил свое ничтожество и корыстолюбие в заключительной фразе: «И я поэтому сделал вывод, что прекрасно могу обмануть их и жить среди них, процветая и не попадая под плеть закона».

Все эти обвинения не могли пройти мимо внимания Уинстэнли. И, конечно, низость Кларксона горечью отозвалась в его душе. Особенно прямой намек на то, что он стал сборщиком десятины. Как мог вождь диггеров, столь резко выступавший против официальной церкви, против назначенных сверху проповедников, живших за счет бедняков, против самого этого налога, тяжким бременем лежавшего на плечах народа, — как мог он, Уинстэнли, стать сборщиком десятины? Он называл этот налог «величайшим грехом угнетения». Не кто иной как дьявол жадности, писал он в «Законе свободы», назначает людей для сбора десятины духовенству. Он симпатизировал квакерам и считал их продолжателями своего дела; а квакеры были самыми решительными противниками десятины и повсеместно отказывались ее платить. И после этого самому собирать этот налог?

Быть может, Кларксон имел в виду его службу у леди Дуглас. Но Уинстэнли был у нее всего лишь управляющим, ответственным за обмолот зерна; он выполнял свои обязанности добросовестно, надеясь заработать для себя и своих братьев на жизнь. Возможно, часть доходов его хозяйки и составляли поступления от десятины — но он-то какое к этому имеет отношение? И как можно было назвать «царством дьявола» их светлую общину?

Уинстэнли, однако, не ответил на бессовестную клевету Кларксона. Никто теперь не взялся бы опубликовать его защитительный трактат. Да и какой смысл писать? Реставрация задушила всякую надежду.

Проходят еще три года. И умирает Сузан — жена, которая не оставила ни одного упоминания в произведениях мужа, как не оставила ему потомства. Брак оказался бесплодным. И в 1664 году Уильям Кинг изменяет свою волю. Он пишет новое завещание, согласно которому манор Хэм в приходе Кобэм, графство Серри, прежде бывший в пользовании четы Уинстэнли, переходит к его старшей незамужней дочери Саре Кинг. Остальные дети получают по пяти фунтов. Что касается его зятя, то поскольку Сузан умерла и детей у нее так и не появилось, Кинг счел возможным лишить его обещанного наследства. Но за отобранную землю он выплатил ему компенсацию — 50 фунтов стерлингов.

С этими деньгами можно было начать самостоятельное дело. И Уинстэнли переселяется в Лондон.

Вскоре после смерти Сузан он женился вторично — на Элизабет, дочери Габриеля Стэнли, которая в 1665 году подарила ему сына. Это был, по всей видимости, брак по любви, потому что первенца своего супруги назвали Джерардом, а когда родилась дочь — ей было наречено имя Элизабет. Они повторили дорогие им имена в детях.

В пятьдесят шесть лет Уинстэнли стал отцом. Через пять лет после рождения Джерарда появился второй сын — Клемент. Все трое были окрещены в старой кобэмской церкви святого Андрея. Можно думать, что эта новая семья осветила его жизнь тихим счастьем, чего он никогда не испытывал в прошлом. Он живет в Лондоне и занимается торговлей хлебом и фуражом.

В год своей женитьбы он становится свидетелем «черной смерти» — чумы, которая охватила Лондон и скосила сотни жизней. В следующем, 1666 году (само число это наводило ужас на суеверных) в столице бушует страшный пожар. Выгорает три четверти домов, множество людей остаются без крова.

Пострадала ли семья Уинстэнли от этих бедствий — неизвестно. Может быть, их опять на какое-то время приютил Кобэм. Очевидно другое: бывший вождь диггеров больше не публикует трактатов, не обращается с письмами и проектами к властям. Он живет в молчании и покое.

Три века спустя такая жизнь его на склоне лет породит одну любопытную версию. Ученые-историки двадцатого века, соотечественники Уинстэнли, раскопав в архивах и прочтя старинные документы, с торжеством воскликнут: он пришел к тому, с чего начал! Он был обучен как торговец — и умер торговцем! Значит, все его искания революционных лет, все эти требования общего труда на общей земле, попытки создать и возглавить колонию нищих копателей — это всего лишь заскок неудачника, попытка отомстить тому обществу, в котором он не сумел завоевать свое место!