Ухожу и остаюсь - [15]

Все-таки какой прогресс за четверть века в транспортных средствах!

Вышли на опрятный дебаркадер. Было тепло и свежо сразу. Смеркалось. Все как почти полгода назад, даже суббота. Но тогда я пошел налево по булыжной мостовой и свернул на Съезд, а сейчас стал не спеша подниматься по деревянной лестнице в полтораста ступеней к гостинице «Волга».

Устроился в двухместном номере и, ворча на убожество гостиницы, где нельзя уединиться, спустился в ресторан. Здесь провинция хозяйничала еще добросовестней. По стенам висели картины: вон зоологическая Шишкина, а вон и батальная Васнецова. (Вспомнилась песня Высоцкого: «…Три медведя, расстрелянный витязь…») На окнах тюль. У буфетной стойки штабелем ящики с пивом. Пустой зал наполнен ревом из музыкального автомата. За одним из столов оживленная ватага официанток. Мое появление никого из них не заинтересовало. Посидев с полчаса (есть не больно хотелось, а идти было положительно некуда), я направился к буфетной стойке. Одна из подавальщиц проводила меня презрительным взглядом. В пику ей купив бутылку водки, вышел вон. Было не по себе.

В номере посидел, ожидая: вдруг кого-нибудь подселят? Захотелось, чтобы это был уютный пожилой заготовитель, ну, например, специалист по народному промыслу (был я когда-то знаком с забавным таким. Пафнутием Львовичем звали). Конечно, разговорились бы. Выпили по маленькой.

Он, захлебываясь и пришепетывая, начнет доставать из безразмерного портфеля разные там пряничные доски, ложки-матрешки. Я буду удивляться, цокать языком, а потом скажу снисходительно: «Пафнутий Львович, хотите адресок? Сходите-ка в Нижнюю Слободу, Овражная, 6. Будете довольны. Кто? Носовы».

— Тоже коллекционируете? — ревниво удивится он. — Бывали здесь?

— Живал-с, — скажу.

— Вон что… — вроде бы поймет он. — А сейчас, простите, зачем сюда?

Действительно, зачем?

— Да вот, знаете ли, решил коллекционировать… детство.

— Как это? — озадачится он.

— Да очень просто. Пижон. Нервы приехал пощекотать.

Тут он все понял.

— Приезжать надо было раньше, молодой человек. И в день пожара, и в день похорон, а самое главное…

— А работа как же? — запальчиво перебил я.

— Работа? Отговорка это одна… Равнодушие это и спокойствие. Работа хорошему человеку не помеха. Сейчас вообще принято: вот суетятся, вот хлопочут — ах мы деловые! А сами тем временем спокойствие отрабатывают. Я человек пожилой и все думаю: вот как считаете, что самое страшное в жизни у человека? Затрудняетесь еще… А что такое безысходное одиночество, вы знаете? Пока вряд ли… Хотя — почему бы я здесь?.. Ну, да бог с вами, не о вас речь.

Так вот, нет, я думаю, страшнее предательства на земле, как позволить человеку умереть одному. Тем паче при живых-то детях и внуках. Каждого за руку подержать хочется, пожелать чего-нибудь, почувствовать: вот они все, — не зря прожил. Ну и страшно же, господи, как страшно-то! Ведь не на прогулку собрался.

А потом уж хлопочи не хлопочи — ничто не поможет. Ну, разве для спокойствия опять же: мол, вот, все сделали, что могли. Все было по первому разряду… Ну да что с вами говорить: молодость да надежда безысходности не имут.

Тут заготовитель, тихо шаркая и сморкаясь, вышел бы и больше не возвратился.

* * *

Утро выдалось тихое, солнечное, ясное — природа испытывала к пострадавшему городку запоздалую нежность.

Выйдя из гостиницы, я не прямо пошел к Дому, а прошел к Валу — древнему земляному сооружению, опоясывавшему некогда укрепленный центр-детинец. Изредка мы ходили сюда с бабушкой на пикник, разодетые и с кошелкой, а в ней домашние пирожки. Вал тогда был в ужасно запущенном состоянии и производил величественно-гнетущее впечатление: начинаясь в полукилометре от нашего дома, он уводил так далеко в глубь веков, что возвращались мы только под вечер, измотанные и голодные, но приобщившиеся к сумрачным тайнам истории. Хождение сюда было праздником.

Впоследствии я привозил к бабушке школьных, а потом и институтских друзей и обязательно водил их на Вал. Выполняя роль гида, я, помнится, следил, приведет ли он их в благоговейное состояние, подобное тому давнему, моему, а потому раздувал и без того явно преувеличенные и бабушкой, и до нее сведения. Такова судьба многих изустных преданий: в погоне за убедительностью становиться неправдоподобными, но продолжать счастливо жить и развиваться за счет благодарной снисходительности слушателей.

Однажды, в очередной заезд, я рассказал трем сокурсникам, среди которых была одна девушка, легенду, согласно которой Вал был насыпан за одну ночь по тревоге перед очередным нашествием, причем преимущественно шапками. Мой тогдашний друг-соперник, произведя на клочке бумаги блестящую оценку, публично поднял меня на смех (с далеко идущими последствиями: год спустя они поженились). Но что я мог сделать, если шапка — любимое орудие труда, как, впрочем, и оружие русского народа?

Поднявшись с Волги на Вал, я обнаружил, что он сильно изменился, причем не в сторону разрушения, а совсем наоборот. Песчаные склоны, на которых когда-то в ветреную погоду крутились пыльные смерчики, поросли довольно густой муравой, самые древние сосны, раньше кой-где тянувшие голые, неправдоподобно корявые ветви-клешни аж к облакам (говорили — современницы Батыя), исчезли — видимо, представляли опасность для гуляющих. А с ними и главная, по имени Крестовая, дупло которой связывало всякое достойное (в смысле святости) ухо с древним градом Китежем, ушедшим под воду во время богослужения, чтобы не достаться «поганым». Могу поклясться, что мы с бабушкой, по очереди припадая к заветному дуплу, слышали звон.