Ухожу и остаюсь - [16]

А что? Поди проверь.

Теперь здесь остались просто пожилые сосны в окружении обильного молодняка, зеленой оравой штурмующего склоны в целях их укрепления. Словом, Вал постигла радостная участь многих национальных реликвий: из свидетеля седой старины он превратился в ее новенький памятник. Пройдя по всей его двухкилометровой длине и миновав часовню, в которой, по преданию, скончался отравленный в Орде князь Александр Невский, я вышел в центр города. Шел одиннадцатый час. У нардома (так назывался дом, где располагался кинотеатр и центральный избирательный участок) стояли в нерешительности несколько человек: идти не идти.

Напротив, у гастронома, что рядом с милицией, толпился народ целеустремленный, ревностно, но пристойно отстаивающий свои права на отдых и не без волнения ждущий лишь какого-то сигнала.

Из их числа отделился один, и я узнал старого дружка Генку Мыльникова. Черный, как цыган, с узким нагловатым лицом, на котором в свое время всякий мог прочесть, что хозяин его — отчаянная шпана, он сейчас казался потертым, укрощенным, даже пришибленным.

— Здорово, Кеша, — очень просто, без шпанских выходок приветствовал он меня, и я сообразил, что не видел его больше десяти лет.

— Здорово, Генка! — сделал вид, что обрадовался, я. — Решил культурно отдохнуть?

Тут он мне тоже обрадовался.

— А как же! Положено. Сейчас как раз начнут давать. Давай вдарим по краснушке, ну и поговорим обо всем. — Говорить-то мне как раз и не хотелось. Чтоб он не расспрашивал, я начал первый.

— Сейчас не могу. Я здесь по делам. Вот освобожусь, постараюсь тебя найти. Ты все там же живешь, у кладбища? Как там малина, еще не перевелась?

Я с ним сблизился классе в седьмом. Однажды летом, переночевав у него на сеновале, мы заглянули на кладбище. Обнаружив, что оно густо заросло белой малиной, я начал жадно огребать мясистые восковые ягоды. Он стоял рядом, и никого больше на кладбище не было.

— Ты что? — спросил я его, радостно жуя. Впервые он выглядел растерянным.

— Как это ты их? — ответил он вопросом. — Она же из покойников сосет.

— Ну и что? — прочавкал я беспечно, окрыленный своим удальством и превосходством. — Пусть сосет — жирнее будет.

Генка содрогнулся. Малины было море, и мне стало жалко, что он не завидует.

— Эх ты, чудак, — сказал я, передыхая, — ягоде все равно, что сосут корни. — А покойники — это отличное удобрение. Видишь, какая сочная? Ну-ка, съешь! Что, слабо?

Я взял его на «слабо» и вскоре раскаялся в этом. Живя рядом, он сделал из кладбища личную малиновую плантацию. С тех пор, когда бы я ни пришел туда, оно выглядело свежеобобранным…

— Что ты? — даже обиделся Генка. — Мы уж пять лет там не живем. Дом-то сломали, а нам трехкомнатную дали. И кладбища этого давно уже нет.

— Как нет?

— Ну, ты даешь! Уж три года, как перенесли. Только было мы с Митькой, с большим моим, наладились туда за малиной — за полчаса мне на закусь набирали — тут его и снесли. Там сейчас новый горсовет.

— А где же теперь хоронят? — спросил я осторожно.

— А на Авдеевской горе. Помнишь, откуда ты еще на железке съехать побоялся?

— A-а! Понятно. Ну ладно, я пошел.

— Куда, к бабушке? Она еще жива? Заходи потом! — затарахтел он вслед, не сообразив, что не дал мне адреса.

— Постараюсь, — сказал я, не дав ему сообразить, и свернул на улицу Куйбышева.

Это была моя улица, но от нее осталось одно название. Оба порядка одноэтажных деревянных домов до самой школы были снесены, и на их месте зияли свежие котлованы. От каменной школы начинались частные двухэтажники, и наш был промежду домами «Городецкого Ионыча» — врача Сыротеплова, имеющего частную практику, и Павла Ваганова, грузного мужчины, внушавшего мне в детстве почтение гремучим металлическим протезом. Рассказывали, что ногу он потерял, попав пьяным под поезд, а тетя Шура как-то сказала, что это он нарочно: знал, дескать, что скоро война. Услышав такое, я начал испытывать к нему благоговение, замешанное на страхе.

Волнуясь, я бодро вышел из-за школы и слегка удивился. Вместо ожидаемого пепелища передо мной открылся кусок родной улицы, на первый взгляд почти не изменившейся. Уже со второго я понял, что все обстоит как раз наоборот. Улица была абсолютно мертва. Более мертва, чем если бы ее не было вовсе. Своей нереальностью она напоминала мне съемки какого-то вестерна: по знаку режиссера «начали» захлопали ставни и двери дощатых техасских домов, на улицу высыпали оживленные колонисты, из салуна вышла обворожительная креолка, два ковбоя скрестили на ней полные ледяного спокойствия и безумной отваги взгляды, негодяй из-за лошади уже целился из многозарядного кольта, и все это с проницательностью бога контролировалось благородным индейцем, случайно оказавшимся за трубой дома продажного шерифа.

По знаку режиссера «стоп» все побежали в буфет, и от зноя, шума, кипения страстей остались фанеры, изображающие дома, остывающие прожекторы, имитировавшие солнце, да свежие конские яблоки.

Согрешив этим довольно легкомысленным сравнением, мимо соседских домов, фасады которых пострадали меньше, чем тыл (видимо, пожарники с улицы повоевали), пустых окон и полного безлюдья я прошел к нашему.