Ухожу и остаюсь - [17]

Из двух ветел осталась одна, от которой я обычно кричал свой пароль. Подошел к ней и заглянул в черную дыру на втором этаже. Постоял так, — апатия какая-то нашла. Пошел к воротам. От них осталась лишь правая обуглившаяся половина. Через брешь просматривались насквозь двор, заваленный горелым мусором и щебенкой, и пространство, раньше бывшее большим садом, а теперь оказавшееся совсем коротким. Огромный котлован подступал вплотную к Дому, стоящему без крыши и задней стены, и уже подкрались к нему сзади вплотную два железных крепыша: бульдозер и маленький экскаватор — дожидались только своего часа — понедельника.

Оглянувшись, — бутафорская улица была по-прежнему пустынна — я зашел во двор.

Деревянной стены не было, но лестница оказалась целой и упиралась в выгоревшую синь осеннего неба. Идти наверх совершенно не хотелось, но ощущалось нечто кощунственное, подобное любопытству (а что почувствуешь?) и чувству долга (не зря же ехал!).

Осторожно, ощупью стал подниматься. На верхней ступени задержался. Вот здесь, справа, где сейчас не было ничего, было раньше окно.

Услужливая память не преминула напомнить, как я в последний раз выглядывал из него, и было это в мерзком сновидении накануне затмения; и как я стрелял здесь однажды в соседских кур из резинки, надетой на пальцы, и одна из проволочных загогулек непостижимым образом («бог шельму метит») глубоко впилась мне в ноготь; и еще, как в разные времена и годы в это окно влетали и вылетали смех и крики, клубы морозного пара, градины, бабочки и стрекозы, птахи, голуби, березовые поленья, коты и кошки…

Но, наверное, у каждого предмета и вещи, как и у людей, есть свой «звездный», «соловьиный» час, и я продирался к нему сквозь чехарду и сумятицу памяти, как продираются к речке через кустарник…

— Аркаша, Аркаша-а! — белое лицо бабуси в темноте казалось испуганным.

Склонившись, она смотрела на меня бесцветными зоркими глазами, ловя тот миг, когда я проснусь, чтобы сразу отодвинуться и не дать мне вздрогнуть.

Вздрагивать я не собираюсь — я злой, я смертельно спать хочу. «Отстань!..» — тихо шепчу я, а сам послушно натягиваю шаровары, сопя, как всегда по утрам, заложенным носом.

Иду за ней через темные холодные сени, тыкаясь в ее спину лицом, и на мгновение засыпаю, даже вижу сон, что иду вниз по склону горы. Но бабушка силой подсаживает меня на сортирный рундук, прикрытый печной заслонкой, и я оказываюсь перед крохотным квадратным окошком, в которое с трудом входит моя голова.

— Ш-ш! Слушай, — приказывает мне она.

Я слушаю. Ветер волнами гонит шум от стены дома в глубь сада. Тихонько поскрипывает внизу калитка — значит, кто-то оставил ее открытой на ночь. Не я ли? Слышно, как постукивает на ней проволочный крючок. Утром в калитку войдут куры. Я догадываюсь, зачем бабушка подняла меня среди ночи.

— Бабуся, это не я… — начинаю оправдываться я, хотя и не совсем уверенно.

— Да тише ты!.. Где же они? Улетели, что ли?

Она оттесняет меня от окошка и высовывается сама.

Мне холодно и противно в дурно пахнущей темноте уборной.

— Я пошел, — говорю я неожиданно для себя басом.

— Подожди-и, — уже просит она. — Ведь вот, стервецы! А может, мы их спугнули?

Мы постояли еще немного и пошли. Едва закрыли за собой дверь уборной, как началось такое…

Они свистали, щелкали, шипели по-змеиному, тренькали, тютюнькали, звенели — черт знает, что они еще делали! Вместе и порознь, попарно и хором.

Хотя окно выходило не в сад, зато оно было большое, и в правой его створке так удачно не хватало стекла, что наши головы прекрасно поместились в ней одна над другой.

Мы долго стояли у этого окна.

Птицы славили ночь с такой блаженной яростью, так истово, что было как-то даже неловко за себя, что мы лишь тихие подслушиватели чужого восторга, безучастные свидетели, соглядатаи чьего-то неистового счастья.

— А хочешь, я им подсвистну? Я умею! — вдруг предлагаю я.

— А не улетят? — сомневается она. — Ну попробуй, если негромко.

Совсем недавно, чуть ли не накануне, в связи с приближением плодово-ягодной поры Мыльников дал мне несколько уроков «шухерного» свиста.

Предчувствуя триумф, я облизываю пальцы и свищу для разгона тихонько, с шипом. Затем в полсилы. Потом еще громче. Потом как только могу. И уже изо всех сил — до треска в защеках, до слезы…

Никто из них не только не поддержал меня, но даже не прервался ни на секунду, как будто меня и не было. Неужели не услышали?

Бабуся скоро ушла, а я еще долго упрямо и натужно свистел — я сам по себе, а соловьи сами по себе, пока во дворе не посерело…

Воспоминание развлекло меня и освежило.

По зыбкому, обугленному по краю карнизу, в который превратились верхние сени, я пробрался в проем Двери (саму ее уперли либо школьники в металлолом, либо автовладельцы для гаражных ворот) и через коридор и вторую комнату прошел в горницу.

Не считая выдавленных стекол и черного потолка, комната почти не пострадала от огня, но вид ее был ужасен. Время, тысячелетиями осаждающее титанические сооружения, с этой крепостью справилось молниеносно. Если, конечно, забыть про столетие подготовительных работ.

Да-а. Сколько лет я был свидетелем героических усилий, с которыми бабушка обороняла Дом от этого грозного неторопливого врага, и столько же лет не замечал ее усилий. И вот вижу: одним ее духом жил Дом, и в нем, а не в нас, черпала она, пополняя угасающие силы. Время медленным разрушением просачивалось внутрь, превращая старые вещи в рухлядь, и вдруг, когда душа покинула Дом, словно лавину прорвав, разом все обратило в прах и тлен. Любопытные мальчишки, в поисках интересного или полезного забравшиеся в бесхозный дом (в конце концов, они тоже посланцы времени) и обманутые в своих надеждах, доломали изъеденную древоточцем мебель и с шаманскими плясками выкинули в окно. Я и сам когда-то в детстве участвовал в подобном шабаше… Подойдя к боковому окну, убедился: так оно и было.