Ухожу и остаюсь - [13]

Я в своем замшевом негреющем плаще стою на веранде — у окна над лестницей, жду солнечного затмения. Меня нисколько не смущает, что солнца не видать, оно за горизонтом, — главное, дождаться. Тогда все будет тип-топ. Стою и не то слышу стук, не то чувствую необходимость спуститься и открыть нижнюю дверь — в этом вопросе ясности нет. Ясность начинается, когда я, спустившись, нашариваю большой крюк, снимаю его и открываю правую половинку двери из полумрака в кромешную темноту. Но внизу никого нет, что, естественно, меня разочаровывает. И тут же что-то или кто-то начинает тупо и сильно тыкаться мне в колени, стараясь отпихнуть меня в сторону и просочиться на нашу с бабушкой территорию. Я сильно напрягаю ноги, и первый напор мне удается сдержать. Рукой я нашариваю огромную собаку с лобастой кудрявой головой — какой они там породы, терьеры, что ли, черт их знает? Глупая незлая псина предприняла еще одну попытку, и снова я „в победителях“, хотя устоял на пределе сил.

Когда же собака попыталась войти в дверь сбоку, встав на задние лапы, я уперся локтем левой руки ей в грудь. И тут обнаружил, что не пропускаю в дом хозяйку дома — собственную бабушку.

Трудно передать мой конфуз. Я виляю несуществующим хвостом: „Бабуся, — говорю, — это ты?! Наконец-то. Мы тебя заждались…“ Именно „мы“. „Да пропустишь ли ты меня в конце-то концов!“ — сердится она. Надо сказать, что я уже начал различать предметы вокруг. Замечаю на обоих ее глазах бельмовые пузыри, и, хотя знаю, что она все-таки видит, чувство грандиозной, небывалой вины буквально сбивает меня с ног. Мне нужно если не нести ее, то поддерживать сзади и одновременно тянуть за собой, и шутить искательно, „играть в поддавки“, как делают сильные собаки по отношению к малым хозяйским детям. Пропускаю ее и пытаюсь обогнать, но, зацепившись за что-то, падаю.

Конечно, я не ушибся, лестница же крутая, а стал подтягивать ноги, радуясь своему невольному унижению перед ней и сходству с червяком.

Тем временем бабушка, не оглядываясь, проходит наверх, высовывается в окно и мастерски, по-соловьиному, как я когда-то мечтал научиться, свистит. Тут я вижу, что из окна струится слабый фиолетовый свет, со странным равнодушием понимаю, что прошляпил свое затмение, и на этом просыпаюсь.

„Лестница вверх — успех. Вниз — неудача. Собака — друг“. (Из откровений старого сонника.)

а) Проверить все еще раз.

б) Извиниться».

3. «„А в остальном, прекрасная маркиза…“

Все прошло крайне удачно (на самом краешке, „на грани фола“).

До последних минут неполной фазы стоял вопрос, быть или не быть полному затмению? Задрав головы, ждали, какая из теней нас первой накроет: лунная или от сплошной облачности, наползающей на нас столь же неуклонно. Была и третья тень — тайная, инфарктно-инсультная (ее горячую тяжесть я испытал в тайне от всех).

Кстати, спасибо вертолетчикам с их байками. Будь наша площадка в километре отсюда, у Гряды, как я хотел вначале и где, конечно, удобнее, нас бы как раз с головой накрыло „ватным одеялом“.

О затмении. Полного практически не видел, все три минуты торчал у спектрографа (заело-таки затвор фотокамеры, хотя тщательно проверял накануне). Увижу теперь, когда проявим пленку.

Хорошо помню чувство холода и сиротства, назревающее по мере исчезновения солнца, несмотря на метеоволнения и суету вокруг приборов. Дважды видел „тихих ангелов“ — мчащиеся по долине легкие тени, как сгустки ветра или рябь на воде перед грозой. Успел заметить две встречные искры, бегущие по левому краю солнечного диска за миг до полного его исчезновения. И ярчайшую вспышку перед наступлением трехминутного полумрака, как вскрик ужаса (так, наверное, и воспринимали ее бедные древние люди).

Единственным из нас, кто видел все с начала до конца и кому мы все завидовали, была наша повариха Лариса, но она до вечера только вздыхала и разводила руками. Когда же за ужином попробовала описывать свои впечатления, захотелось, чтобы она просто вздохнула еще раз».

4. «Какой сегодня утром сон приснился — законченный, выпуклый и живой! Весь день он давал радостные блики и до сих пор не потускнел.

Будто идем мы с бабушкой ранним-ранним утром, почти ночью, на пароход. Мне лет девять, судя по тому, как я держусь за ее руку, и еще по высоким ботинкам бабушкиной младости со шнуровкой на скобках, которые я охотно надевал именно в том возрасте.

Идти нам хорошо, легко, сзади светит яркая луна, и мы наступаем на собственные тени, четкие и синие. Подходим к берегу, а там ни парохода, ни дебаркадера. Что такое? Где они?

Бежим по берегу, под ногами тяжелая мокрая глина, мы поминутно падаем, но встаем и снова бежим. А вот и старый, колесный пароход. Он причален прямо к невысокому глинистому обрыву, а перед ним плотной толпой молча стоят люди. Едва мы подбежали, как все разом бросаются к сходням, и я оказываюсь один посередине толпы. Со страхом и любопытством гляжу, как людской поток несет меня мимо трапа к колышущейся полосе холодной черной воды, в которой плавают куски коры, щепа и прочий древесный мусор.

Я поджимаю ноги и, сжатый людьми, повисаю над землей. Невероятным усилием всплываю над толпой по пояс, еще выше, и уже нахально по плечам и головам бегу прямо на верхнюю палубу парохода.