Ухожу и остаюсь - [10]

Подивилась, что ей ровно через месяц — восемьдесят восемь. Это ж надо!

Я пожурился, что в день ее рождения буду аккурат в Магадане, и сейчас вот без подарка. Она вступилась за меня:

— Да что ты в самом-то деле. Какие еще подарки — только деньги переводить. Привез меду, мне больше ничего и не надо. До следующего приезда хватит, а там еще привезешь. Кстати говоря, ты хоть скоро ли из Сибири-то своей вернешься?

— С Чукотки? Да где-то в октябре. В общем, жди перед ноябрьскими.

— Напишешь ли? Ну хоть мале-енько!

— Ну, может, напишу. Точно не обещаю. Сама знаешь, какой я писарь. Вот осенью приеду — все оптом выложу.

— Дожить бы до осени…

— Опять ты за свое!

— Ой, да что это я? У меня же есть, чем тебя угостить!

Достала из горки початую бутылку кагора.

— Вот, причастись за мое здоровье. Целебное: в церквах зовут «христова кровь».

— Только вместе с тобой.

— Ну и я уж пригублю заодно.

Радостные, оживленные, приподняв рюмки с темной жидкостью, замираем, выжидательно глядя друг на друга.

— Ну, милый внучек, дай бог тебе счастья и крепкого здоровья!

— И тебе!

Выпиваем. Бабушка мгновенно хмелеет. На щеках проступают розовые пятна. Ставит рюмку, начинает:

— Ох, на меня уже и повлияло. Да ты себе еще наливай, а мне больше хватит. И так, наверное, думаешь: бабушка-то у меня пьяница. А я только, как недомогание какое, ложечку в чай, мне вроде и легче. Это теперь, как что — лекарствами начинают пичкать. Ну и — одно лечат, другое калечат. Тебя вон чуть насмерть не залечили. Знаешь ли? Рассказывала ведь! Приехала как-то ночью уже к Иечке, матери твоей, смотрю, она к урокам готовится, из-за книг-то, как из-за забора, выглядывает, а ты сидишь, синий, тощий, слабенький, — смотреть на тебя не хочется. Хотела тебя чем-то угостить, а она говорит: этого нельзя и того нельзя, у него еще желудочек не сформировался. Вот микстура, и дашь ему утром в блюдечке рисового отвару. И больше ни-ни, не то колики будут. Ну и утром пошла было в школу. Но с порога вернулась и говорит: знаешь, мама, врачи прямо не говорят, а мне кажется — он не жилец. Про тебя. Но это ничего, я перенесу. В конце концов, там тоже дети, и совсем мне не чужие… Представляешь, что заявила? Ну ушла она на работу, а я посмотрела-посмотрела, сделала пельменей, мяса-то немного с собой привезла. Сварила несколько штук, нанизала один на вилку и тебе показываю. А ты и рот открыл, как галчонок. И смотришь то на меня, то на пельмень с тоской. Ну, думаю себе: если умрет, так все одно умрет, но не от голода же! И дала тебе. А ты и съел. И другой. И все, что там были. Сижу, жду коликов. Думаю, дура, ведь если что, засудят. А ты поел и заснул. Смотрю, и розовый стал. И даже симпатичный. А Ия вечером пришла, мне ни одного не позволила тебе дать: «Ты что, с ума сошла?.. Как ты не понимаешь, врачи же!..» Тут я и подумала про тебя, что, если не возьму, залечат, и про себя вспомнила: я вот на что плоха была, совсем умирала, а лекарств в рот не брала и резать себя не давала. А все, кто вырезал — сколько их, язвенников-то было, — где они нынче? А я вот живехонька! А все — одно средство — Иван Саввич, спасибо покойнику, научил: кагор, алоэ, мед. Ну, да когда понадобится, рецепт с бумагами найдешь. Да ты наливай себе еще, не стесняйся. А увидишь где, купи мне бутылочку, а то что-то давно не было видно. Водка есть и всяка гадость, а кагора нет. Может, делать перестали?..

Бабушка в состоянии выговариваться часами. Предлагаю:

— Бабусенька! Раз мы с тобой во хмелю, давай тихохонько споем.

Она смеется.

— А что петь-то будем? Я уже все, чай, перезабыла, а ты тихонько-то не можешь: с детства не поешь, а орешь, что дверь скрипит.

На правду не обижаются. Прошу — ее любимую, про чайку. Она начинает волноваться. Убрала руку со скатерти, голову наклонила чуть набок, откашлялась, глаза сквозь стену:

Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,

Над озером чудная чайка летит.

Ей много простора, ей много свободы,

У чайки луч солнца крыло серебрит.

Но что это? Выстрел…

Голос и вправду ослаб — тихий и дребезжащий, но поет чисто, как-то очень благородно. Правда, «у чайки…» совсем не вытянула и сконфузилась было, но я поощрительно покивал и показал большой палец. Дальше, с того места, где «…девушка чудная чайкой прелестной над озером тихо, спокойно жила…», голос ее начал крепнуть и почти перестал замирать. А последний куплет прозвучал чуть ли не радостно:

Как чайкой охотник, шутя и играя,

Он юное сердце навеки разбил.

Навеки разбита вся жизнь молодая,

Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил.

Кончила она явно довольная собой.

— Па-па-па-па! В тебе погибла большая артистка, — льщу я ей.

— А что, может быть, если бы меня учили, — и начала безудержно хвастать: — Мне один поклонник говорил: «Феня, вы здесь, как большой бриллиант в куче мусора. Бросайте, — говорит, — все и бегите в город, а то совсем пропадете». А мне отца было жалко! Так и пропала. И папаша не против был, чтобы я училась. Когда я три класса кончила восьми лет с грамотой да подарком, учительница ему и скажи про мои способности. Ему бы тайком, а он ослушаться не хотел. Подошел к Бугрову и просит разрешения меня в гимназию отдать. А хозяин ему: «Бабе дорога — от печи до порога. Приучай, — говорит, — лучше к горшкам да ухватам». Крутого нрава был. Да… К нему бы вообще не подходить, а после этого разве поперек пойдешь? Так и осталась неученой. А желание-то было. Ох, какое было желание! Но к тому времени, как барышней стать, я и Толстого всего прочла, и Тургенева, и Герцена-то «Былое и думы», и всех теперь не упомнишь. А стихов знала — прорву. Сейчас уж, наверно, перезабыла. Да и то еще… Вот Надсо́на, например: