Ухожу и остаюсь - [8]

— Ну что, хлопчик, порядок? — донеслось покровительственное с борта. Я кивнул.

И что за день такой? А, пропади все пропадом!

В глазах у меня помутилось, и я свесился в воду.

* * *

Бабушкина подозрительность с годами превращалась в манию. Оставаясь подолгу одна, она с упоением предавалась горестным размышлениям, перелистывая память как книгу, и вдруг события последних лет представали перед ней в неожиданном ракурсе. Возникала очередная версия, не щадившая никого из нас — ближайших. По очереди всем доставалась роль Синей Бороды в сценарии, автор которого был — одиночество. Сходство ситуаций усугублялось тем, что у нас тоже имелся «фамильный замок», а роль кровавого ключика играла «кровавая» проблема — продавать дом или ремонтировать. Речь шла не о текущем ремонте — таковые производились ежегодно, правда, наспех и беспомощно, обнаруживая катастрофичность положения и приводя бабушку во все большее отчаянье.

Речь шла о настоящем, капитальном: с полной сменой крыши, с частичной переборкой полов и печей, с общим декоративным ремонтом. Словом, дому нужно было придать товарный вид. Тогда и жить в нем было бы приятно (а об этом помышляло все наше разветвившееся семейство, правда, стесняясь признаться, что жить — значит пожить недельку-другую в пору цветения сада — «ах, какая красота!» — и к осени, в пору ягоды — «ах, какая вкуснотища!») и продать не составило бы труда.

Резонным поводом для продажи было деликатное:

— Бабушка наша не в том возрасте, чтобы…

Все понимали, что имеется в виду.

Каждой весной семья собиралась, проводились бурные прения, принимались вялые решения — дело, как всегда, упиралось в деньги и время. Выделялись «для начала» смехотворные суммы (едва на очередной текущий ремонт) и назначался прораб — конечно же бабушка. Были заверения: поможем, не оставим, и довольство от сознания: сделали, что смогли, — словом, карикатурная маленькая модель демократической системы.

Годы шли — дом ветшал. Тогда пришли к выводу: продавать, каков есть (и пока есть). Дали соответствующие объявления с адресом «объекта». Потянулись годы ожидания, их было три, и желающие. Их поначалу было много.

И тут столкнулись с необъяснимым фактом: сделки расторгались одна за другой. То бабушка вдруг заламывала неожиданную, ни с чем не сообразную цену, то, сославшись на нездоровье, откладывала совсем уже было состоявшуюся сделку, а через год и вовсе перестала открывать претендентам («Не слышала. Видно, не достучались», или «Авдей их развернул — напугал чем-то» и т. п.).

Я, кажется, был единственный, кто догадывался в чем дело. Бабушка, может быть бессознательно, саботировала предприятие. Это не был в полном смысле «старческий маразм», как определили возмущенные дочери — мои мать и тетка, обсуждая происходящее.

У бабушки были необыкновенно свежий для ее лет ум и цепкая память, и она далеко не исчерпала до конца жажду жизни; но, много думая о смерти, она не могла себе представить ни жизни вне Дома, ни смерти вне его стен. Ей, вероятно, становилось неуютно и страшно при мысли лежать на «незнакомом» кладбище чужого города, в котором после продажи дома ей пришлось бы жить согласно семейному конвенту у «дочек по очереди, по полгода у каждой». Я же, быть может, больше всех ей обязанный, давший в детстве обет «никогда ее не бросить», проживал после окончания университета в общежитии академгородка, а посему вообще выпадал из этой благотворительной «игры».

И вот она исподволь взращивала на всех нас в себе обиду: копила решимость, готовя себя к отказу.

* * *

В последний раз мы встретились перед моим отъездом на очень Дальний Север в качестве начальника экспедиции. Начинался год активного Солнца, то есть год, когда внимание к нему ученых Земли чрезвычайно активизируется.

Среди бурных подготовительных хлопот я вырвал сутки, чтобы съездить на родину, «отметиться».

Была весна. Городок пропах яблоневым цветом. Ничто не предвещало беды нашему дому. В сумерках он выглядел замкнутым и даже самодовольным.

Как всегда, не достучавшись снизу, я подошел к одной из двух ветел, посаженных по углам Дома бог знает кем и когда, а теперь изрядно общипанных и, воровато оглянувшись, крикнул как можно более по-мальчишески звонко (ситуация не располагала к солидности):

— Бабуся! Бабуся! Бабуся!

Во всех домах в зоне обзора колыхнулись занавески. Наша продолжала висеть строго. Повторив тройной зов еще дважды, я увидел, как в угловом окне второго этажа наконец занавеска чуть отодвинулась, и бабушка, приложив руку козырьком к морщинистому лицу, надолго припала к окну — всматривалась в меня. Я стоял в конусе тени от ветлы и нарочно не двигался, чтобы помучить ее. Тогда бабушка сама подвигалась за меня и, ничего не разобрав, сдалась: достав лампу откуда-то из-за спины, трижды качнула ею, как заговорщик в приключенческом романе. Это означало:

— Иди уж. Хоть ты и выкобениваешься, я тебя признала.

Да и мудрено было не признать: более пятнадцати лет повторяется эта сцена. Правда, с годами все реже и реже, а последние пять лет ровно два раза в году: весной перед очередной экспедицией и осенью по возвращении. (Это-то я и называл «отметиться».)