Уходящие тихо - [16]

… Все неслучайно в этой квартире — и эти собаки, словно выбредшие из фантазий Марины, для которой они — символ всего, что есть еще стоящего, и вечный их пастырь Таня, приехавшая словно для того, чтобы… Тут надо понять, для чего, почувствовать логику вихря, который мы все составляем. В другое бы время не стала я слушать бардовскую песню — она не попса, но так и тянет спросить: "И это все?" Ведь родные мои рок-н-рольные ритмы выводят за пределы, а эти просто возвышают то, что тлеет по сторону эту. В другое время… В какое? Ведь тот же рок-н-рольщик Нагвалев, которого мы считали тбилисским хиппи, не понимает моих путаных разговоров. Отчего это так? Может, Марина права: я вижу в рок-н-рольном духе, который, увы, уходит все дальше, что-то свое, большое, дальнее. Мне же все верится и думается с печалью, что это не я больше, а Миша — меньше. Что никакой он не настоящий, а что… не случайно на стенке здесь — фото голой мадамы, оставшееся от прежних жильцов. Если принять, что в этой квартире ничего не просто так, то выйдет, что случайное якобы соединение предметов отражает нас. И если Нагвалев как-то связан со всеми нами, то вдруг его интересы… Что тогда будет с Ксеной? Стоит ли вмешиваться? А тут еще Танины песни — как лучи утреннего солнца, что отводят страшные вопросы своим: "Мы есть, мы вместе, мы выстоим". Они — лекарство от дурных мыслей. Я категорически против лекарств, но люблю Танины песни. Вечером вернется со своей случайной работы восторженный еще Олег, тихо балдеющий от наших разговоров, просящий: "Дамочки, не надо так много думать. Скажу по секрету: мужчины с такими не очень. Но я не из их числа. Со мной можно говорить обо всем. Просто большинство не думает вовсе". И встанет он за невесть откуда взявшийся здесь пюпитр, где книга стихов Высоцкого всегда нараспашку, откашляется, да выдаст под гитару — то свою, то Владимира Семеновича, то свою, то Владимира Семеновича. А после, вглядываясь в наши лица широко открытыми осоловелыми глазами, клятвенно заверить: "Дамочки, а ведь я никогда больше не разочаруюсь. Все сомнения теперь — отрезанный ломоть". Хотела бы я иметь пафос.

…Танюша исполнила последнюю мою просьбу: достала мне красок. Я так и говорила: "Исполни мне, Татьяна Батьковна, последнюю просьбу в этом приятном доме — найди мне краски акварельные или лучше гуашевые, чтобы класть их с размаху жирными мазками и чтобы там были обязательно красный, желтый и черный. А белый я, так уж и быть, сама организую на том листе ватмана, что выкопала в тумбочке во время уборки. Вы же знаете: если кто чего не туда положил, я хожу и перекладываю. Ну, Марина ошиблась, вставила чашку без блюдечка в тумбу с бумагами, я полезла ее поправлять и — бац: ватман. А я ж ведь рисую. У меня дома на шифоньере припрятана папка с картинами, что нарисовались после моего последнего увольнения. Там мои мысли непонятные нарисованы. Про которые мать говорит: "Спрячь подальше и никому не показывай". Потому что это непрофессионально. А моя мама знает про что говорит — она у меня в молодости пыталась учиться на художницу, и от той поры на стене остался портрет девушки, читающей на берегу озера, написанный на холсте настоящим маслом. Однажды она мне показывала, как правильно готовить к работе холсты. Я слушала-слушала и поняла, что ничего из меня не получился. Потому что мне хочется не работать, а рассказывать, потому как я лодырь, алкоголик и уличная, как кричит мой отец у открытых окон во время семейных сцен. Ну да, ладно. Желаю им здоровья, потому как ничего другого им почему-то не нужно…

Я ведь что хочу сказать: я вот сижу — и дыхнуть лишний раз боюсь, пока слушаю Майю с Мариной. А другие — не так. Другие — дышат себе, как будто они — цветы, а не великие грешники. Не хочу, чтобы нас просквозило от всяких там вздохов. А теперь я порисую.

…Слышите? Слышите? Слышите? В хрустально-чистом воздухе, из которого Татьяна вычистила "Продиджи", Майин голос — он крепнет, он слабеет, он бьется об стены, а иногда — просто немо стоит и хочется качнуть комнату, чтобы он расковался. Майин голос растапливает снега нашей дремы. И он же — узда на стуже, которая рвется в наш дом откуда-то из нее же. Из Майи может прийти в этот мир все на свете. Мне хочется по-детски смеяться, когда я слушаю про то, что Майя увидела. Хочется радостно, навзрыд смеяться, когда она поворачивает на свой лад рассказанные нами истории. "Помнишь апельсиновые шкурки?" — сказала она вдруг, и нежная влага растворила мне сердце. Меня отнесло на дно высохшего океана и откуда-то издали наплыло: матово-белое, с красными прожилками, в черном ободке, — те самые, что бросила твоя мама в воду с берега водохранилища на китайский Новый год? У китайцев поверье: девушка, бросившая в проточную воду апельсиновую кожуру, обретет в предстоящем году суженого.

— Да, моя мама узнала про это из теленовостей, купила два апельсина и уговорила меня пойти с ней на Тбилисское море. Я согласилась ради шутки, тем более что живем мы от него в десяти минутах ходьбы. Ну и съели мы те апельсины, а шкурки спустили торжественно на воду. Только они покачались-покачались и прибились к берегу. Вода-то стоячая.